«От религиозной нетерпимости к социальной дисциплинаризации в истории средневекового Запада? Опыт Чешского королевства в эпоху Гуситских войн».
25 мая 2023 г. Лаборатория провела очередной воркшоп из серии «Христианство в истории Европы Средних веков и Нового времени». Публикуем репортаж К. Главатских и Т. Миняйло.
29 мая 2023 года Лаборатория провела воркшоп «От религиозной нетерпимости к социальной дисциплинаризации в истории средневекового Запада? Опыт Чешского королевства в эпоху Гуситских войн».
Воркшоп продолжил серию семинаров, воркшопов и коллоквиумов «Христианство в истории Европы Средних веков и Нового времени» (" Le fait religieux dans l’histoire de l’Europe "), проведенную в 2017-2021 гг. совместно с Центром франко-российских исследований в Москве. Эти семинары и воркшопы стали «ответвлением» организованного ЛМИ ВШЭ проекта «Дискуссионное средневековье» (отчеты помещены в разделе «Дискуссионное средневековье» на сайте ЛМИ –www.medieval.hse.ru).
Задача воркшопа 29 мая была в том, чтобы, продолжая работу в области сравнительной истории христианских традиций Европы, взглянуть на состояние исследований, посвященных тому феномену истории Европы в раннее Новое время, который немецкая и (вслед за ней) международная историография называет социальной дисциплинаризацией ( Sozialdisziplinierung) .
В центр внимания был поставлен вопрос: доступные источники и состояние исследований, позволяют ли они, в самом деле, идентифицировать в социальных, политических, юридических, идеологических, ментальных практиках Чехии в эпоху гуситского движения реальность, которая соответствовала бы понятию социальная дисциплинаризация? И каковы были функции именно религиозной нетерпимости в социальном дисциплинировании средневековой Европы?
Воркшоп был открыт докладом Н. Н. Наумова (МГУ) «Модернизм или архаизм? К характеру гуситской социальной дисциплинаризации в 1420-е гг.». Приводим краткое резюме доклада, составленное самим автором.
Термин «социальная дисциплинаризация» сгенерирован по отношению к иной, более поздней эпохе; тем не менее, его сущностное наполнение – подчинение общества, его воспитание и упорядочивание, стремление к контролю за его умами – обладает характером вневременным, применимым и к Чешскому королевству 1420-х гг., в котором набирала силу гуситская социальная диктатура. Притязания гуситов на тотальный контроль над общественной нравственностью выражены в Четвёртой Пражской статье, сформулированной магистрами Пражского университета в 1420 г.: «В-четвёртых, чтобы все смертные грехи, особенно явные, и прочие непорядки, противные Божьему закону, разумным образом пресекались и искоренялись в каждом сословии теми, кто имеет для этого должность, чтобы дурная и неправдивая молва была смыта, и чтобы отсюда получилось общее благо для Чешского королевства и народа». Далее перечислялись «злодейства и грехи, которых каждый верный христианин обязан ненавидеть как их отца дьявола, противостоять им, обличать и уничтожать их – каждый в соответствии со своим призванием». Выделенные слова подчёркивают социальный характер греха: с одной стороны, грех – это проступок не только перед Богом, но и перед обществом, которое исповедует Его Закон; с другой – забота о недопущении и пресечении грехов осуществляется государством и обществом через должностных лиц. Бескомпромиссный характер перевоспитания и контроля выражают слова из грамоты прогуситского Чаславского сейма 1421 г., обращённые ко всем несогласным: «Если бы кто-то не захотел приступить к этому соглашению и к этим спасительным статьям (подразумеваются Четыре Пражские статьи 1420 г., которые были основной гуситской религиозно-политической программой. – Н.Н.), тогда тот или те должны принуждаться к этому – а мы будем считать их нашими врагами».
Тем самым, гуситская социальная дисциплинаризация представляла собой нормативное принуждение к праведности. Отдельный вопрос, что гуситы считали грехом: к числу смертных грехов таборитский епископ Микулаш из Пелгржимова относит в том числе танцы, игру в кости, продолжительное пьянство. У гусита Петра Хельчицкого мы встречаем критику в адрес гуситских «воспитательных» мер: «кто не будет верно наставлен в вере Христовой через учение Евангелия, посредством власти не будет наставлен, подобно тому как через немецкую речь человек не будет научен чешскому языку. Слаба та проповедь священника Христова, который – не умея привести кого-либо к правде Христовой через Евангелие и взывая к власти – оглашает в храме их прелюбодеяния, пьянство и прочие грехи; и принуждает власть, чтобы наказала за это; и считает, делая это, что преуспевает в проповеди, но даже и во власти едва с язычниками сравняется... И если священник не чувствует пользы от проповеди Евангелия во многих людях или в отдельных, то это – слишком мало будет, если он просто посредством власти пьяницу засадит в колоду своей проповедью». По какой причине / с какой целью гуситы заковывали пьяницу в колоду? Здесь возможны два ответа: 1) во второй Пражской статье мы читаем, что к Причастию допускаются лишь те, кто не пребывает в смертном грехе – тем самым грех воспринимался гуситами в качестве вещи противоестественной и отвращающей человека от спасения, а потому возможна такая логика: грех в грешнике необходимо пресечь для спасения этого человека; 2) с другой стороны, гуситская идентичность – это не только «мы – праведники», «мы – сторонники Божьей правды», но и «мы – мстители за Бога», что явствует из высказываний таборитских священников о таборитах: «Ведь они – войско, посланное Богом по всему миру… для совершения мести и чумы в адрес тех народов, которые являются противниками закона Христа, их городов, деревень и укреплений». Грех – это оскорбление Бога, преступление в юридическом смысле слова, а грехом и лжеучением в глазах гуситов представал уже традиционный католический обряд Причастия светских людей под одним видом. И потому неотделимой частью гуситской социальной дисциплинаризации является немилосердное, кровопролитное «упорядочивание» общества через расправу надо всеми, кто не примыкал к утраквизму. Осада Хомутова в 1421 г., ход которой был подробно зафиксирован в гуситских и католических источниках – это показательный пример наведения в обществе «порядка по-гуситски». Осаждающие (пражские гуситы и табориты во главе с гетманом Яном Жижкой) применили по отношению к защитникам города те наказания, которые предусматривал Ветхий Завет: 1) поскольку хомутовцы не пожелали сдаваться и сами напали на гуситов, всё мужское население было предано мечу, что соответствует нормам закона Моисея (Втор. 20:10 – 15); 2) евреи и еврейки, которых – отвергших Христа и Евангелие – гуситы не могли воспринимать иначе, как язычников, были поставлены перед выбором: либо крещение, либо смерть в огне в соответствии с пророчеством Иеремии о Вавилоне (Иер. 51:58); 3) женщины из гуситского войска предали огню женщин и детей защитников города; немногим выжившим хомутовцам-мужчинам (30 человек, согласно пражскому гуситу Лаврентию из Бржезовой; католик Иоганн Леонис утверждает, что их было около двадцати) гуситы поручили погребение убитых, после чего им были отрезаны носы и они были изгнаны из города с поруганием. Совершая это, гуситы будто бы осуществляли то предсказание о распутнице Оголиве (библейская аллегория Иерусалима, т.е. города. – Н.Н.), которое дал пророк Иезекииль: «и придут они на тебя, снабжённые колесницей, множество народов: повсюду вооружатся против тебя доспехом, щитом, шлемом – и Я дам в их присутствии суд, и они будут судить тебя судами своими. И обращу ревность Свою на тебя, которую они осуществят над тобой в ярости: нос твой и уши твои отрежут, а что останется – мечу предадут. Схватят сыновей и дочерей твоих, и всё новое твоё (синоним к «сыновьям и дочерям» в составе семантического повторения, свойственного библейским текстам. – Н.Н.) будет пожрано огнём» (Иез. 23:24). Поставив знак равенства между Оголивой и Хомутовом, античными колесницами и собственным вагенбургом, табориты и пражане предали хомутовцев мечу, их детей – огню, а немногие выжившие получили наименее жестокое наказание из тех, которые предусматривал процитированный священный текст – усекновение носа.
В заключение обратимся к вопросу о месте гуситского движения в истории Европы: являлось ли оно революционным шагом вперёд? Вело ли оно к тому разграничению политики и религии (секуляризации политической сферы), которое характерно для современных обществ? Никоим образом. Секуляризируя церковное землевладение в соответствии с Третьей Пражской статьёй, гуситы и не думали отделять политику от религии, ведь собственную программу Пражских статей они именовали «Божьими правдами». Их социальная политика предусматривала прямое подражание тому, что написано в священных текстах: тем самым, при определении задач и путей социальной дисциплинаризации в головах у гуситов религия доминировала и определяла политику. И в этом состоит отличие гуситской социальной дисциплинаризации XV века от той, которую предпринимали католические власти в побелогорской Чехии, когда ведущим был уже не религиозный, но политический интерес воспитания лояльности в подданных разного ранга, а принадлежность к католичеству становилась знаком проявления подобной лояльности.
Выступление Н. Н. Наумова вызвало оживлённую дискуссию среди участников воркшопа.
М. А. Корзо (Институт Философии РАН) обратила внимание на многочисленность волн дисциплинаризации, через которые пришлось пройти западноевропейским обществам, а также на особенности волны, связанной с протестантским движением дисциплинаризацией XV-XVI вв.: по словам М. А. Корзо, в отличие от волн дисциплинаризации предыдущих эпох, её инициаторами стали сразу три актора — церковь, государство и «низовое» движение. Также М. А. Корзо отметила, что представления о социальной природе греха и о грехе как о юридическом преступлении против Бога имеют глубокие корни в истории всего христианства, а не только истории католического Запада в Средние века.
Эти замечания поставили перед участниками воркшопа вопрос о специфике гуситской волны дисциплинаризации по сравнению с предыдущими и последующими. Со своей стороны Н. Н. Наумов предложил следующий вариант ответа на этот вопрос: в сравнении с более ранними эпохами гуситы стремились насаждать дисциплинаризацию не через угрозу телесных наказаний, но через словесное объяснение необходимости праведности. В то же время, по сравнению с волнами дисциплинаризации последующих эпох, деятельность гуситов уникальна тем, что за ней не стояло какого-либо рационального начала (а именно задачи заставить представителей разных сословий ощущать себя подданными того или иного суверена); напротив, их мотивацией было лишь иррациональное прямое следование тексту Священного писания.
Рассмотрение феномена дисциплинаризации как части движения гуситов привело участников дискуссии к постановке вопроса о применимости к нему термина «дисциплинаризация».
А. Г. Васильев (НИУ ВШЭ) предложил трактовку идей гуситов как фундаменталистских, т. е. предполагающих восприятие священных текстов как прямого и безапелляционного руководства для жизни, а также обратил внимание на двоякую природу архаизации и декларации возвращения к изначальным образцам: подобно старообрядцам, которые провозглашали возрождение старины, но при этом создавали вместо этого нечто совершенно новое, могли действовать и последователи Яна Гуса.
А. А. Пчелинцев предположил наличие родства между гуситами и представителями «еретических» движений (в частности, движений катаров и «пастушков») XIII в. как проектов, предполагавших установление дисциплинаризации на религиозной основе.
По словам Н. Н. Наумова, такая точка зрения действительно существует в историографии, в частности в работе Р. Калеводы «Гуситская идеология», в которой корни идей гуситов возводятся к вальденсам и «ереси свободного духа» Майстера Экхарда, которые бытовали в Чехии вплоть до времён Яна Гуса; однако историография XX в. в целом признаёт учение Экхарда не более чем инквизиторской выдумкой и, соответственно, не находит влияния упомянутых ересей на гуситов, и даже, напротив, приписывает им влияние на другие еретические движения.
Объектом обсуждения также стал вопрос о соотношении между светской политикой и религией в XV и XVII вв.: М. В. Дмитриев отметил, что вряд ли можно говорить о XV веке как о времени, в которое, в отличие, например, от XVII в., можно провести чёткую границу между двумя этими понятиями, нельзя. В свою очередь Н. Н. Наумов высказал мнение о том, что, несмотря на вероятное отсутствие разделения религии и политики светских властей в XV и XVII вв., различие между реалиями этих веков состоит в том, что в Чехии XV в. (в частности, в случае с гуситами) религиозные взгляды доминировали над политикой (хотя в этот период встречаются и свидетельства о противоположных по смыслу явлениях, как, например, в случае с чешскими католиками, которые то налаживали контакт с гуситами, то объединялись против них — в частности, с королём Сигизмундом Люксембургским). В то же время, по словам Н. Н. Наумова, во владениях Габсбургов в XVII в. политика, наоборот, оказывается доминирующей по отношению к религии силой: именно Габсбурги определяют главенствующую роль католицизма в Чехии.
Вдобавок были поставлены вопросы для обсуждения в рамках дальнейших встреч. Так, М. В. Дмитриевым была отмечена разница между дисциплинаризацией, осуществлявшейся гуситами в мирное время (борьба с пьянством, азартными играми и пр.) и насилием в ходе военных действий (расправы над защитниками взятых городов, и т.д.). Практики гуситской дисциплинаризации в каждодневной мирной жизни, таким образом, могли бы стать объектом для особенно релевантных дальнейших исследований.
А. С. Манохин (МГУ) отметил, что в этом контексте просматриваются определенные параллели между новгородским материалом и гуситским движением. Однако принципиальное отличие заключается в том, что перенос идеалов святости монашества на светскую область на Руси инициировался со стороны церковной власти, что, в частности, просматривается на примере деятельности Иосифа Волоцкого и архиепископа Геннадия. Проблема заключается лишь в том, насколько “светская сфера” в лице государя готова перенимать эти идеалы. В отличие от западноевропейских правителей, русские государи предстают перед нами, по мнению Манохина» как «более секулярные». Таким образом, на Руси дисциплинаризация насаждалась не со стороны еретиков, а, наоборот, со стороны центральных властей.
А. Г. Васильев напомнил, что, когда мы говорим о монастырских истоках дисциплинарных практик, их все же следует квалифицировать как потенциально модерные. Так, например, нынешняя классно-урочная система, и в целом дидактика, выросла из монастырских школ, но по своей сущности всё же остается модерной. Также было сказано, что религиозный фундаментализм, то есть прямое обращение к буквальному воспроизведению текстов Писания, не что иное, как признак отсутствия традиционной регуляции, поэтому фундаменталистское воспроизведение слова едва ли можно рассматривать как немодерное или антимодерное явление.
В заключение Н. Н. Наумов поставил вопрос о том, возможно ли говорить о фундаментализме в контексте гуситского движения, и здесь усматриваются параллели с мусульманским миром, что задает перспективы для изучения этой проблемы.
Репортаж подготовлен Т. Миняйло и К. Главатских.