Международная конференция «Византий и Византия: провинциализм столицы и столичность провинции»
24-25 октября 2017 года в Лаборатории медиевистических исследований состоялась международная конференция «Византий и Византия: провинциализм столицы и столичность провинции» (Byzantion and Byzantium: The provincialism of the center and the centrality of the provinces). Публикуем репортаж, подготовленный стажерами Лаборатории Натальей Тарасовой, Анастасией Ермолаевой, Германом Барояном и Дмитрием Косоуровым.
Конференция должна была открываться докладом одного из самых ожидаемых гостей –профессора Пола Магдалино (Сент-Эндрюсский университет). Однако до России англичанин добраться не смог: ему не дали визу. Мини-исследование Магдалино в формате case-study представил профессор НИУ ВШЭ Сергей Иванов. Выбрав необычного для подобного жанра персонажа, византийского императора Маврикия (582-602), Магдалино показал, как его провинциальное происхождение отразилось на судьбе императора. С одной стороны, его восхождению способствовали выходцы из Каппадокии, в особенности из его родного города – Арабиссоса, служившие в административных структурах Малой Азии.
Придя к власти, Маврикий не забыл о своей «малой родине»: он развернул масштабное строительство в родном городе, обеспечил своим родственникам (также выходцам из Каппадокии) безбедную жизнь в Константинополе. Однако подобная политика, проводившаяся на фоне сокращения государственного финансирования других сфер и институтов (например, армии), вызывала недовольство у многих жителей столицы, воспринимавших Маврикия и его семью как «незваных гостей» из провинции, что и привело к его свержению силами армии и партий цирка. Так, происхождение Маврикия, сначала содействовавшее обретению им власти, впоследствии стало одной из причин ее потери.
Аркадий Авдохин (НИУ ВШЭ, Москва) посвятил свое выступление ранневизантийским гимнам и формированию городской литургической идентичности между Столицей и Провинцией. Докладчик рассмотрел ранние стадии формирования репертуара литургических гимнов в Константинополе IV–VI вв. Он сконцентрировался на замысловатых узорах, характерных для традиции гимнов из Сирии и Малой Азии, предположив, что именно из этих регионов литургические новшества пришли в столицу. Анализируя первые константинопольские песнопения и расплетая нити письменных свидетельств, которые обычно игнорируют, А. Авдохин поднял наиболее значимые вопросы о восприятии старых традиций и их переосмыслении в Константинополе.
Первостепенное значение на изменения в сирийских песнопениях VII в. оказали кондаки (kontakia) Романа Сладкопевца, а также пришедший, вероятно, из Палестины канон. Кроме того, А. Авдохин затронул возможные политические и культурные обоснования для перемещения kontakia в почву Константинополя. Довольно плодотворным ему показалось сравнение этого феномена с египетской гимнографией того же времени, которая в силу определенных обстоятельств не укоренилась в новой столице. Наконец, он рассмотрел агиографические свидетельства о двух «блуждающих поэтах», Авксентии и Александре Акимите, которые прибыли в Константинополь из далекой провинции и снискали славу в столице.
Профессор Альбрехт Бергер (институт Людвига-Максимилиана, Мюнхен) начал свое выступление с рассказа о том, что использование сполий или элементов, взятых из древних сооружений для строительства новых зданий, было широко распространено в византийской практике и стало особенно популярным в IX веке, во время перестройки Большого дворца в Константинополе, а также многих других церквей, начавшейся после периода «темных веков» в Византийской империи. Докладчик упомянул, что некоторые церкви сохранили свои прежние формы, другие были уменьшены в размере и перестроены с использованием остатков от прошлых сооружений.
Подобное использование сполий также наблюдается в средневизантийский и поздневизантийский периоды. Так, в письменных источниках даже зафиксировано повторное использование старых императорских саркофагов для гробниц более поздних императоров. Церкви, перестроенные с использованием античных материалов, часто воспринимались как перестроенные античные храмы.
Как правило, происхождение сполий в средневековых постройках остается неизвестным. Исключением является крепость Золотых ворот, которая была перестроена в 1391 году Иоанном V Палеологом, и уничтожена вскоре после этого турецким султаном Баязидом I. Части для ее постройки были взяты из множества разрушенных церквей. Для реставрации Золотых ворот в 965 также использовались античные сполии для облицовки их внешней стороны.
Доклад Филиппа Нивёнера (Гёттингенский университет) был посвящён значению изображения Креста в византийском искусстве периода иконоборчества. В своём докладе Ф. Нивёнер попытался дать ответ на два основных вопроса, связанных с данной тематикой: почему изображение Креста было столь важным для иконоборцев и почему иконопочитатели после своей победы сохранили часть этих изображений (не заменяя их иконами) как, например, в Церкви Святой Ирины. Докладчик, привлекая значительный археологический и искусствоведческий материал ранневизантийского периода, как из Константинополя, так и из Малой Азии, замечает, что так называемое «иконоборческое искусство» в целом продолжает традицию ранневизантийской живописи, в которой изображение Креста играло доминирующую роль. По мнению Ф. Нивёнера именно этим можно объяснить тот факт, что иконопочитатели не имели ничего против изображений Креста как в период иконоборчества, так и после него. «Казус» же замены изображения Креста на образ Христа на Воротах Халки объясняется немецким византинистом тем, что в этом случае для иконопочитателей было скорее неприемлемо то, что Крест заменил собой более раннюю икону на этом месте. Таким образом, Ф. Нивёнер считает, что изображение Креста хотя и становилось иногда «жертвой» победившего иконопочитания, тем не менее, не имело какого-либо особого значения для иконоборческого периода, так происходило ещё из ранневизантийского искусства.
Один из организаторов конференции, исследователь Андрей Виноградов (НИУ ВШЭ, Москва) обратился к проблеме архитектурных отношений Константинополя и Малой Азии в средневизантийский период. Он заметил, что эта тема не привлекает достаточного внимания исследователей, поскольку они часто сосредотачиваются только на частных случаях влияния «Метрополии» на архитектуру анатолийских церквей. Между тем, гетерогенность Малой Азии и уникальность каждого из этих случаев вдохновляют снова поднять этот вопрос. В своем выступлении А. Виноградов отметил, что Вифинийский берег Мраморного моря, ближайший к Константинополю, обычно рассматривается как территория, однозначно испытавшая в архитектуре влияние метрополии (церковь св. Иоанна Предтечи, монастырь Куршунлу и др.). Однако кропотливый анализ лишь одной черты, присущей Константинополю – закругленной ниши в боковых стенах бемы, позволяет только одну церковь близ Якасика назвать чисто «метропольской». Сравнение двух ликийских купольных базилик из Миры и Мастауры показывает, что над этими постройками работали не только константинопольские мастера. Разрушенная церковь в Исламкой (Писидия) напоминает в деталях Теотокос ту Ливу, подтверждая гипотезу о том, что происхождение константинопольских триконх следует искать на Афоне. Напротив, при близком рассмотрении церкви Усаяк (Каппадокия) можно увидеть, что мастера, строившие ее, прибыли из Центральной Анатолии, но пытались подражать константинопольскому стилю. В некоторых памятниках, как показал докладчик, элементы, присущие «Метрополии», могли легко сочетаться с «провинциальными». Так, несмотря на наличие вписанного креста в ранневизантийской Анатолии, бытование схожих структурных элементов в Константинополе ставит под вопрос гипотезу о том, что этот план пришел в столицу из Малой Азии.
Греческий исследователь Михалис Каппас (Ephorate of Antiquities of Messenia, Kalamata) посвятил свой доклад проблеме взаимоотношения архитектуры Константинополя и Фессалоник. Он указал на то, что до сих пор в исследованиях, посвященных этому вопросу, отчетливо ощущается давление авторитета французского археолога и историка Габриеля Милле, относившего архитектуру Фессалоник к «константинопольской школе». Однако, по мнению Михалиса и некоторых других исследователей, определенные сходства между архитектурой двух городов преувеличены, а различия, напротив, остаются без должного внимания. Помимо того, что архитектурная традиция Фессалоники была связана с регионами южной Греции, во втором городе империи, по всей видимости, была также и своя собственная школа, имевшая большое влияние на территории Македонии. Михалис Каппас уделил особое внимание именно вопросу о самостоятельности фессалоникийской традиции, рассмотрев ряд памятников средне- и поздневизантийского периодов.
Доклад Дениса Ёлшина (Государственный Эрмитаж) был посвящён рассмотрению проблематики происхождения строителей самых ранних каменных сооружений Древней Руси, таких как Десятинная церковь, Софийский собор в Киеве, Спасо-Преображенский собор в Чернигове и Софийский собор в Новгороде. Докладчик, основываясь на новейших открытиях в области археологии и эпиграфики внёс ряд новых прояснений в существующую гипотезу о неконстантинопольском происхождении строителей. Несмотря на крайнюю запутанность ситуации, Д.Д. Ёлшин обозначил, что все они имели непосредственное отношение к византийской «провинции», и их связи прослеживаются как с Малой Азией и Северным Причерноморьем, так и с Кавказским регионом.
Выступление Анны Захаровой (МГУ) был посвящён рассмотрению взаимовлияния храмовой живописи малоазийской провинции Каппадокия и «столичного» константинопольского искусства в X веке. В этом докладе А.В. Захарова сосредоточилась на рассмотрении двух аспектов — эволюции стиля живописи и иконографических программах церковного убранства. По её мнению, наиболее сильное влияние «метрополии» на храмовую живопись Каппадокии проявилось в убранстве храмов Кылычлар-килисе (ок. 900 г.) и Новой Токалы-килисе (ок. 950-960 гг.) в Гёреме, в результате чего, тенденция, заданная этими ансамблями, во многом определила стиль живописи на всей территории Империи. А.В. Захарова заключает, что, таким образом, изменения в стиле живописи и иконографии, скорее всего, произошли изначально в Константинополе, откуда распространились на всю малоазийскую провинцию, что подтверждается, в том числе на примерах памятников Каппадокии.
Халюк Четинкайя (Университет искусств им. Мимара Синана, Стамбул) сделал доклад на тему «Переоценка архитектуры монастыря Пантократора в Стамбуле в свете недавней реставрации». В начале своего выступления докладчик отметил, что, несмотря на свою относительно хорошую сохранность, комплекс монастыря Пантократора изучался меньше, чем он того заслуживает. Главным источником информации об этом монастыре является его типикон, датирующийся 15 октября 1136 года. Четинкайя подчеркнул, что у большинства исследований, основывающихся на этом типиконе, есть существенный недостаток – они не рассматривают сам архитектурный комплекс храма.
Недавние раскопки, начавшиеся в 2009 году и завершившиеся ранней осенью 2017 года, обнаружили такие детали архитектурного комплекса монастыря, которые не были известны до этого. К ним относится фундамент под Северной церковью и частично раскопанная капелла, прилегающая к Южной церкви. Оба этих сооружения скорее всего использовались как места для погребения. Еще одним погребальным пространством храмового комплекса вероятно был внутренний двор, прилегающий к юго-западной части Южной церкви. Здесь в ходе раскопок был найден скелет, расположенный с востока на запад, что свидетельствует о том, что это христианское, а не мусульманское захоронение и подтверждает предположение о том, что это пространство использовалось в качестве погребального.
Кроме того, тщательное изучение этой территории привело к ряду других интересных находок. Например, остатки фресок с цветочным орнаментом на арочных сводах в восточной части внутреннего двора или фрагменты дуг цилиндрического свода на западных стенах, показывающих, что пространство двора некогда было крытым. На основе этих находок были сделаны примерные зарисовки этого места. Скорее всего, оно использовалось как место для захоронения дальних родственников правящей семьи или высокопоставленных клириков.
Дмитрий Черноглазов (СПбГУ) рассмотрел некоторые письма поздневизантийского периода как своеобразные образцы для подражания, наглядные пособия для тех, кто хотел овладеть искусством написания письма. Ведь, действительно, нам хорошо известно, что многие византийцы этим искусством владели, но вопрос о том, как они ему учились, остается практически не изученным. Докладчик разделил сборники «образцовых» писем на две группы. Письма из первой группы, лучше представленные в рукописях, генетически восходят к сочинению Псевдо-Либания Characteresepistolici . Во вторую группу входят, по-видимому, вполне реальные послания, которые были определенным образом отредактированы (например, исключение конкретных имен) и организованы по образцу сборника Псевдо-Либания. Для грамотных византийцев или студентов эти собрания могли служить связующим звеном между теоретическими пособиями и письмами известных античных или византийских риторов. Письма первой группы, вероятно, использовались в константинопольских школах XIII-XV вв., о чем свидетельствует места их размещения в рукописях, а также схолии, постоянно сопровождающие тексты этих посланий и отсылающие читателя к трактату Deinventionе Гермогена, входившего в школьную программу.
Беатриче Даскас (Университет Ка’Фоскари, Венеция) представила тему: «“Venetia Hebbe Principio per la Destrution della Grande Trogia”: (еще раз) о мифическом представлении Венеции как Alterum Byzantium». В феноменологии так называемого «венецианского мифа», который на протяжении многих веков появлялся в легендах историографов и панегиристов, по-своему трактовавших прошлое города, отношения с Константинополем, очевидно, описаны неправдиво и сведены практически на нет. Столица Византии упоминается только в источниках, связанных с венецианской хронологией и событийной историей. В связи с этим докладчица задала вопрос, насколько параллель «Венеция – другой Византий» в воспоминаниях Виссариона (которую можно расценивать как искусственный конструкт критицизма XIX—XX вв.) соотносится с формированием «венецианского мифа»? Исследуя отсылки к эпической памяти о Трое в связи с мифом о Венеции в Chronicon Altinate и Les estoires de Venice Мартина да Каналь, а также работы Андреа Дандолы и поздних компиляторов, Беатриче Даскас обратила внимание на некоторые идеологические функции, приписываемые троянской легенде в венецианской историографии. Ее анализ показал, что знаменитая модель античного города Трои была очень ловко приспособлена к меняющимся политическим взглядам и стала одной из главных тем пропаганды. Таким образом, авторы, указывая на преемственность истории своего города, объясняли его нынешнее процветание и выгодно выделяли его среди своих соперников (Падуи, Рима, Константинополя).
Сергей Иванов (НИУ ВШЭ, Москва) выступил с завершающим конференцию докладом и рассказал об образе Византии в старых русско-греческих разговорников. Он обратился к одному древнерусскому тексту, известному как «Речь (или «Речи») тонкословия греческого», который был написан русскими авторами в первой половине XV века. Хотя авторы этого текста по-видимому долгое время жили в грекоязычной среде, их греческий был весьма далек от совершенства. Текст «Речи» крайне неоднороден: он состоит из глосс – групп слов, поясняющих отдельные места, содержит русские транскрипции без перевода для греческих священников. Также «Речь» включает в себя своего рода разговорник, отличающийся, однако, от обычных текстов такого типа. Действительно, он содержит всего шестнадцать диалогов и целых двадцать семь монологов. По мнению докладчика, этот текст использовался не для общения, а скорее для изучения языка. Нельзя не отметить выразительность и артистизм, с которыми Сергей Аркадьевич зачитывал забавные реплики и диалоги, содержащиеся в разговорнике.
Докладчик отметил, что все ученые, занимавшиеся «Речью», склонны думать, что этот текст был написан клириками и монахами с Афона. Тем не менее, лишь четыреста пятьдесят фраз из него связаны с духовной сферой, в то время как более тысячи девятисот содержат сведения о мирской жизни. Это приводит нас к вопросу о том, для кого писался подобный сборник. Интересно, что описания городской жизни в тексте отсутствуют. Слово «πόλις» появляется там только один раз. В перечне оно помещено после слова «стена», однако дальше идет перечисление природных объектов. Это наводит на мысль о том, что составитель текста никогда не бывал в городе, а только видел его издалека.
По мнению докладчика, действительно шокирующим является полное отсутствие в «Речи» упоминаний Константинополя. Не встречается там и сведений о Византийской или Османской империй. Сельскохозяйственная сфера также не представлена в тексте. В это же время «Речь» изобилует описаниями различных товаров. Например, она содержит названия нескольких десятков видов рыб, различные элементы одежды и предметы быта. Это позволяет предположить, что целевой аудиторией текста были мелкие торговцы (но не купцы), и, в меньшей мере, послушники монастырей (но не пилигримы).
Интересно, что отношения между русскими и греками описываются в тексте как натянутые и недружелюбные. По утверждению докладчика, самой большой загадкой для него осталось отсутствие в «Речи» упоминаний о политических проблемах, которых вне всяких сомнений было немало в клонящейся к закату Империи.