Отчет о семинаре " Почему британцы все еще не были британцами в раннее Новое время?! "
Публикуем отчет об очередном семинаре в рамках проекта «От nationes Средних веков к нациям Нового времени на западе и востоке Европы», состоявшемся 28 января 2016 года
.jpg "Отчет о семинаре " Почему британцы все еще не были британцами в раннее Новое время?! "")
Этой теме была посвящен прошедший 28 января 2016 г. workshop, организованный совместно ЛМИ и Германским историческим институтом в Москве в рамках проекта «От nationes Средних веков к нациям Нового времени на западе и востоке Европы». Цель соответствующей серии семинаров в том, чтобы проследить становление института модерной нации на Западе и Востоке Европы в сравнительной перспективе в поисках ответа на ряд важных вопросов: когда рождается институт модерной нации? каковы основные факторы-корреляты генезиса модерных наций? обязательно ли модерная нация рождается в этатистском оформлении? может ли исторический опыт восточныхславян быть вписан в контекст модерного европейского нациогенеза? и др.
В этот раз в центре двух докладов и дебатов была, как видно из названия workshop’а, проблематика протонациональных дискурсов в Британии XVI – XVIII вв.
Первый доклад сделал С.Е. Фёдоров (СПбГУ): Были ли британцы британцами в раннее Новое время?
В pendant к докладу С.Е. Федорова прозвучало выступление А.А. Паламарчук (СПбГУ): Еще несколько причин того, почему в XVII веке британцы не были британцами.
Приезд обоих петербуржских коллег стал возможен благодаря спонсорской помощи ГИИМа, за что ЛМИ признательна Институту. Ниже помещены пространные тезисы выступлений С.Е. Федорова и А.А. Паламарчук.
Дебаты были оживленными, и мы предполагам их продолжить в ходе новых семинаров. Если Вы хотите внести вклад в наши дискуссииonline, пишите М.В. Дмитриеву (dmitrievm300@gmail.com)
****
Сергей Егорович Фёдоров (СПбГУ)
Этничность – это один из возможных вариантов легитимации социальных связей в обществе с присущей только ей формой интеллектуального сценария, содержание которого может изменяться в зависимости от динамики этих связей, а также их постепенного усложнения и изменения. В смысле самого сценария исходный концепт этничности оказывается привнесенным извне, сконструированным под воздействием определенных ситуативных практик или дискурсов, активным субъектом которых выступают общественные элиты. Важную роль в таких сценариях играют факторы распознания культурных границ – внутренних (эмных) и внешних, т.е. этных, наличие или сочетание которых определяет конфигурацию и/или основные контуры социальной организации. В тех случаях, когда доминирует этный подход, уникальный этнический сценарий рассматривается в широком (чаще всего – универсальном) историко-культурном контексте. Как результат – происходит последовательная этнизация социальных отношений. Когда же внутренние факторы становятся определяющими, происходит обратный процесс, и этнические параметры приобретают характер более выраженных социальных отношений.
Консентуальная идентичность – это тип идентичности, связанный с формированием этнических сообществ второго плана. Как правило, в образовании таких идентичностей выделяются два взаимосвязанных последовательных процесса, каждый из которых характеризуется образованием этнополитических и этнокультурных форм консолидации. Такие формы приводят в конечном счете к так называемому этноморфозу, т.е. явлению, связанному либо с возникновением новой «нации», либо с процессом, когда одна из участвующих в подобного рода трансформациях «нация» поглощает до той или иной степени другие этнические образования. Первоначальные стадии этноморфоза обычно предполагают повторную территориализацию, формирование того, что уже в источниках XV века было принято называть «новым отечеством». За процессом такой территориализации обычно следует процесс регентилизации, означающий, что различные этнические образования, объединяемые таким образом общей территорией и, как правило, длительностью именно такого совместного проживания, начинают постепенно переосмыслять либо самостоятельно, либо под воздействием определенного принуждения свое собственное происхождение. При этом они отдают предпочтение идеям общего совместно пройденного пути, претендуя тем самым на общее гентильное происхождение (Напомню, что уже в раннестредневеком значении, несмотря на внешнюю синонимию gens и natio, gens выражает, скорее, узы, возникающие в ходе нескольких поколений, в то время как natio – процесс рождения в составе общества или, точнее, включение в его состав по факту рождения. Поскольку термин «natio» указывает на место рождения, он подразумевает географическое основание общности происхождения. Индивид живет согласно lex loci, который для все совокупности жителей patria представляет артикулированную форму lex gentis). Обычно при помощи такой мифологизации или же, точнее, ремифологизации формируется особо рода дискурс, инструментальные возможности которого ориентированы на легитимацию складывающегося социального порядка: собственно этнические факторы активируют социальное. Регентилизация обычно сопровождается формированием единого языка ( этот процесс, как правило, носит затяжной характер и завершается значительно позже). Язык начинает играть роль особого залога такого единства населения. Ранее акцентируемые языковые различия стираются. Наконец, последней фазой формирования новой общности становится процесс аккультурации, когда выработанная в ходе предыдущих стадий культурная модель начинает восприниматься и разделяться всеми участниками процесса как основная или доминирующая; при этом именно такое условие сохраняет за участниками процесса их историко-культурное своеобразие, указывая тем самым на консентуальный характер сформированного таким образом коллективного самосознания. Как правило, сосуществующие в рамках такой консентуальной идентичности народы культурно амбивалентны и обладают способностями многократного межкультурного переключения. При этом выбор предпочтения, зависящий от совокупности внутренних (эмных) и внешних (этных) факторов, остается всегда предметом субъективного переживания. Так или иначе, но консентуальная идентичность сохраняет у разделяющих ее общностей потенциал, который в рамках всем понятной перспективы не истребляет характерный для них этно-национальный ресурс.
Британская идентичность, которая складывается в условиях композитарной монархии XVI – XVII веков, представляет собой консентуальную идентичность. Речь идет о том, что формирование идентичностей в условиях композитарных или составных государств раннего Нового времени отличалось от характеризовавшего унитарные государственные образования процесса. Речь идет не столько о постепенной кристаллизации коллективной идентичности, вытеснявшей прежние варианты этнокультурного и этнополитического самоопределения консолидируемых таким образом народов. Более важными оказываются присущие этой форме самосознания особенности. Неразрывно связанная с потребностями нового государства и, как следствие, ориентированная на доминирующую культурно-историческую перспективу, она оставалась не только этнизированной идентичностью, но и в более развитых вариантах могла окрашиваться в расистские тона.
Намечавшиеся такой перспективой тенденции подразумевали выдвижение на передний план всего многообразия известных форм самоопределения культурно и политически лидирующего этноса. При этом традиционные ценности других, т.е. в рамках самого процесса – адаптирующихся этносов – позиционировались в качестве изолируемых: их историко-культурное значение признавалось, но объединяющая функция нейтрализовалась. Эпохалистски ориентированная коллективная идентичность сохраняла эссенциалистски настроенные идентичности в качестве периферийных.
Формирование британской идентичности проходит несколько последовательных стадии. В настоящем докладе речь пойдет о периоде, нижняя граница которого намечается во второй половине XVI века, а верхняя – в конце XVIII столетия. Именно в этот период культурным, территориальным и языковым категориям самоидентификации и, отчасти, социальной принадлежности, характеризовавшим отношения внутри и между различными этническими группами и образованиями Британских островов, стала противопоставляться искусственно сконструированная концепция «политической» этничности. Прежнему этническому партикуляризму стали противопоставляться более общие, пока еще туманные, но вполне насыщенные концепты коллективной идентичности, которые ориентировались на интуитивно-смутное чувство общей судьбы или истории. Такое противопоставление определяло, по меньшей мере, два существенных последствия. С одной стороны, происходила поэтапная институционализация особых интеллектуальных групп (антиквариев, юристов и богословов, а начиная с Якова I Стюарта – герольдов, поэтов, драматургов и т.д.), которые идентифицировали свою последующую деятельность с перспективами последовательного воплощения увязываемых с таким противопоставлением задач. С другой стороны, креативная деятельность этих групп определяла цепь культурных, эпистемологических и политических преобразований, открывавших перспективу для последующего оформления более структурированного националистистического дискурса первой половины XIX века.
Продвигаясь по этому пути, такие интеллектуальные группы пытались преобразовать систему символов, сквозь призму которых англичане, шотландцы, ирландцы, валлийцы и прочие обитатели туманного Альбиона воспринимали социальную действительность, пытаясь ее преобразовать. Независимо от комплекса стоявших перед этими группами задач, их главная цель сводилась к конструированию особого коллективного субъекта, с которым органично увязывались действия верховной власти. Речь шла о формировании или попытке создания эмпирически нацеленного «мы», представителем которого должна была стать сама, теперь уже британская монархия. После 1603 года как таковая, эта задача, сводилась к вопросу о внутреннем содержании, относительной важности и смысловом соотношении двух теперь уже широко известных абстракций: назову их условно – «британскостью» и «композитарной монархией».
Акцент на первой из них означал обращение к «традиции», «культуре», «самобытному характеру» или даже к «расе». Акцент на второй подразумевал выявление общих контуров современного им исторического процесса и, в особенности, того, что считалось преобладающим направлением и значимым фактором этого процесса, т.е. самого процесса государственного строительства. В самой общей форме вопрос о том, «кто мы такие», означал особую систему символов, использование которых актуализировало не только деятельность верховной власти в переломный для нее период, но и повседневную жизнь различных подданных монарха. При этом этнополитический дискурс, построенный на основе символических форм, взятых из местных традиций, был дискурсом эссенциалистски и отражал субъективную сторону создания коллективной идентичности. Такой дискурс был в психологическом плане достаточно близким тем этнокультурным образованиям, для которых он предназначался. Его социальные последствия оказывались изоляционистскими, поскольку не учитывали специфики современного момента. Этнополитический дискурс, построенный на основе форм, присущих главному направлению развития современной истории, т.е. задачам развития композитарной монархии, был по существу эпохалистским и отражал объективную составляющую самого процесса. Его социальные последствия, как правило, были антиизоляционистскими, а в психологическом плане этнокультурные группы воспринимали его, судя по всему, как навязанный извне. Как правило, сочетание обоих дискурсов в практике верховной власти обеспечивало для нее определенный «культурный баланс».
Приспособление или движение к искусственно создаваемой коллективной идентичности, с одной стороны, сопровождалось обострением напряженности между различными этнокультурными группами в обществе. С другой – происходило своеобразное «смягчение» сложившихся культурно-исторических форм, не исключавшее их специфического контекста, а также их последующего превращения в универсальный критерий, определявший лояльность таких групп к верховной власти. Именно таким образом осмысленные традиционные культурно-исторические формы обретали, как представляется, обновленное, т.е. исключительно политическое звучание.
Напряженность между дискурсами, опирающимися, с одной стороны, на традицию, а, с другой – на современные формы, опосредующие существование композитарной государственности, не ограничивалась интеллектуальными пристрастиями тех или иных креативно настроенных групп. Ее реальное значение определялось сочетанием таких предпочтений и нарастающих противоречий между обновленными в ходе таких преобразований социальными институтами, перегруженными на начальном этапе общественной трансформации разноречивыми культурными смыслами.
Британская идентичность, таким образом, не исчерпывалась создающими ее дискурсами. Образы, метафоры и риторические фигуры, на основе которых выстраивались такие дискурсы, были своеобразными культурно-логическими инструментами, используемыми для того, чтобы раскрыть возможные проявления формирующейся коллективной самоидентификации.
Сложилось так, что в условиях полиэтнических и к тому же композитарных государств взаимное переплетение эссенциалистских и эпохалистских дискурсов, а также характерных для них практик всегда перегружалось интересами перестраивающегося государства. В этом смысле позиция ориентированных на традиционные формы дискурсов почти всегда проигрывала ориентированным на современный процесс стратегиям. Британская идентичность в том виде, в котором она сформировалась к концу XVIII века, была тому убедительным подтверждением.
Британский концепт, обозначавший реальные и смысловые границы ориентированного на него коллективного субъекта, и сам коллективный субъект, был подчинен определенным социально-культурным рамкам, объем и символическое значение которых актуализировали, прежде всего, составной характер самого британского государственного организма. Гальфридианский миф с его сугубо эссенциалистским содержанием, но при этом прочитанный и интерпретированный с эпохалистских позиций, выполнял не только функцию подобных социально-культурных рамок, но и примирял неизбежные в таком случае противоречия. Выражаясь языком К. Гирца, именно он обеспечивал своеобразный культурный баланс власти.
Начну с самого главного. Само понятие «британский» распространялось исключительно на территориальные владения композитарной монархии и, как следствие, но с некоторыми оговорками – на саму монархию, с известным напряжением уже при Генрихе VIII Тюдоре и куда более последовательно – при Якове I Стюарте. Вплоть до 1760-х годов это понятие покрывало, за исключением заморских территорий монархии – всю основную часть британского архипелага. В этом смысле любая ассоциация с «британским» приобретала особый территориальный оттенок или же ориентировалась на ее островной характер, т.е. была инсулярной. Британский архипелаг был главным объектом воображаемого единства. Сформированный или сформировавшийся субъект подобной идентичности, т.е. собственно британцы, пока еще отсутствовал.
Эпохалистски настроенный дискурс содержал взамен, казалось бы, естественного «бритты» или более широкого «кельты» – достаточно громоздкую конструкцию, в которой этноним «англосаксы» или более широкое понятие «германцы» занимал доминирующую позицию. При этом бритты или кельты сохраняли статус этноплеменного образования (тем самым обеспечивалась незапамятная традиция), а англосаксы или германцы, оставляя за собой нетронутой известную часть их этноплеменной истории, обретали статус этносоциального и этнополитического образования, реализуя и обеспечивая статус самой Англии (и, должно быть, в последующем англичан) внутри композитарной триады. В данном случае англосаксы и бритты оказывались частями или элементами полиэтничной группы, в которой германские племена исполняли роль старшего брата, а остальные элементы оставались на «младших» позициях. При этом ни один из элементов этой полиэтничной группы, связанный между собой узами генетического (кровного) родства, не мыслился в качестве самостоятельного и воспринимался исключительно в категориях родовой близости.
Напомню, что интерпретируя гальфридианскую версию создания «британской» империи уже тюдоровская пропаганда исходила из того, что после смерти ее основателя – легендарного Брута она превращается в подобие составной монархии, оставаясь разделенной между его тремя сыновьями. Старший из них – Локрин, управляя Англией (Лоегрией), достиг невероятных успехов, при этом его младшие братья Альбанакт и Камбр, получившие по наследству Шотландию (Альбанию) и Уэльс (Валлию) соответственно, признавая его достижения, принесли ему оммаж и тем самым признали главенство английского трона. В дальнейшей перспективе состав уже постбрутских модификаций композитарной монархии неоднократно изменялся, но при этом отношения между ее отдельными композитами каждый раз повторяли подпитанную идеями старшинства исходную схему: Англии либо принадлежала инициатива нового образования, либо заново объединяющиеся территории, так или иначе, признавали ее политическое верховенство.
Среди британских интеллектуалов вплоть до конца XVIII века отсутствовало ярко выраженное стремление к четкому разграничению этнической и культурной природы кельтов и германцев. Господствовавшие в среде англоязычных антиквариев подходы к истории британских этносов во многом опирались на ветхозаветные тексты, а также доступные к тому времени античные памятники, прежде всего, сочинения Плиния Старшего и открытого для европейцев в XV веке Тацита. Оба из них, как известно, не проводили четкой границы между кельтами и германцами и предпочитали описывать их собирательно, различая их не столько этнически и культурно, сколько географически, т.е. как народы, живущие к северу от Рейна.
Насколько можно судить, значительная часть «этнографических» экскурсов XVI-XVII веков во многом реализовала принципы географического испомещения кельтов и германцев, представленные в основном в текстах римских авторов, и через этот весьма доступный в инструментальном плане прием реализовывала искомую близость двух этнических образований. При этом анализ усиливался этимологией этнонимов, при всех возможных различиях допускавшей наличие дополнительных аргументов, которые усиливали степень родства между тевтонскими и кельтскими народами.
Чаще всего использовалась развернутая схема Плиния Старшего и, в частности, его описание ингевонов. Как известно, эта группа германских племен состояла из кимвров, населявших север Ютландского полуострова, тевтонов, обитавших на западном побережье Ютландии и в низовьях реки Эльбы, а также племен хавков, оккупировавших северо-западные границы современной Швейцарии.
Все эти народы, согласно более поздней легендарной традиции, возводили свою родословную через Инге и Мана к Туискону, согласно Аннию из Витербо, одному из сыновей Гомера и, следовательно, внуку Иафета. Латинские этнонимы этих племен давали почву для возможных уточнений. Между названием «cimbri» и самоназванием валлийских «cambri» усматривалось семантическое и генетическое родство. Между латинским «causi», обозначавшим в классификации Плиния ингевонских хавков, и этнонимом ирландских «cauci» также обнаруживались естественные параллели. При этом зоны расселения племен в Ютландии, Уэльсе и Ирландии объявлялись в силу возможных перекрестных отождествлений зонами исторического (незапамятного) сосуществования германских и кельтских племен. При этом возможность именно таких перекрестных отождествлений усиливалась родством двух родоначальников истории обоих этносов. Согласно псевдо-Беросу, ими считались два единокровных брата Туискон и Самот, что позволяло авторам настаивать на определенных сопредельных формах культурной диффузии, подразумевавшей особые формы кельтизации германских племен и германизации кельтских племен как во времена их континентального сосуществования, так и уже островного периода истории (хотя бы на уровне доступных к тому времени для анализа языковых форм и практик). Дэвид Лэнгхорн писал: «Германцы, которые по существу представляют собой кимбрийцев или же гомерианцев, являются на этом основании родственным галлам народом, переселившимся на эти два острова (речь идет об Англии и Ирландии), и от которых, как утверждает Тацит, происходят наши каледонцы; точно также само название ирландских cauсi [кавки: у Птоломея занимают территорию современных графств Уиклоу и Дублин] подтверждает их происхождение от германских chaici [хавки – родственный фризам, саксам и англам народ – после III в. объединился с саксами и более в качестве самостоятельного не упоминался: в XIX в. Лоренц Дифенбах отождествил их с ирландскими кавками]».
В антикварном дискурсе второй половины XVI – XVIII вв., как представляется, отсутствовали реальные основания для конструирования пан-кельтской (бриттской) идентичности. В этом смысле полноценный тевтонский расизм и панкельтизм были детищами пост-библейского, характерного уже для XIX в. подхода к исследованию этничности.
Начиная с конца XVI – начала XVII веков представления о культурном и территориальном сосуществовании кельтских и британских племен стали подпитываться идеями североевропейского готицизма, влияние которого ощущалось как в его наиболее раннем варианте (выступления Николаса Рагвальди на Базельском соборе), так и в уже современной описываемым явлениям версии (Франциск Иреник в Германии, Иоханн и Олаф Магнусы в Швеции).
Это влияние было связано с попытками установить степень преемственности и ореол распространения свободолюбивых нравов и демократических институтов германцев. При этом его этно-библейский момент также имел определенное значение.
Библиография:
Гирц К. Интерпретация культур. М: РОССПЭН, 2004.
Федоров С.Е. «Restored to the Whole Empire & Name of Great Briteigne»: композитарная монархия и ее границы при первых Стюартах // Империи и этнонациональные государства в Западной Европе в Средние века и раннее Новое Время/ Под ред. Н.А. Хачатурян. М.: Наука, 2011. С.202-225.
Asher R. National Myths in Renaissance France. Edinburgh: EUP, 1993.
British Consciousness and Identity. The Making of Britain, 1533-1707/ Ed. by B. Bradshaw and P. Roberts. Cambridge: CUP, 1998.
Cidd K. British Identities before Nationalism. Ethnicity and Nationhood in the Atlantic World, 1600-1800. Cambridge: CUP, 2003.
Colley. L. Britons Forging the Nation, 1707-1837. London: Pamilco, 2003.
Higgs E. Identifying the English. London: Continium, 2011.
Julios Ch . Contemporary British Identity. English Language, Migrants and Public Discourse. London: Ashgate, 2008.
Piggott S. Celts, Saxons and the Early Antiquaries. O’Donnell Lecture. Edinburgh: EUP, 1967.
Анастасия Андреевна Паламарчук(СПбГУ)
Моя часть доклада касается тех специфических особенностей развития английской монархии в период правления Тюдоров и первых двух Стюартов, которые не только не позволяют говорить о существовании «британской» идентичности, но и ставят под вопрос существование представлений о единстве нации английской.
В этой связи важно обратить внимание на два явления, взаимосвязанные между собой и в определенном смысле взаимообусловленные – административно-правовой полиморфизм и корпоративизм в его английском измерении. Оба этих явления имеют классические средневековые истоки, однако в тюдоровский особенно в раннестюартовский период можно говорить не только об их несомненной устойчивости, но и о своего рода ренессансе. Эти факторы не только объективно замедляли процесс формирования английской нации; более того, порождаемая ими обширная рефлексия современников нередко обретала отчетливо противоположное, дезинтегрирующее направление.
1) Административно-правовой полиморфизм.
Как известно, к началу XVII в. в Англии существовало огромное разнообразие административно-судебных институтов (от 50 до 70 постоянно действующих институтов различного уровня, генезиса и юрисдикции). Отчасти это разнообразие было обусловлено последовательно накладывавшимися друг на друга правовыми традициями (англо-саксонской, нормандской, континентальной традицией канонического права), отчасти было связано с развитием института монархии и церкви. Разноуровневые институты, действовавшие на основе различных правовых систем (общее, цивильное, каноническое право и право справедливости) образовывали сложный механизм взаимодействия, при этом ни один элемент системы не воспринимался как доминирующий. В целом система представлялась гибкой и динамичной: в различные исторические периоды деятельность тех или иных институтов могла сходить на нет или активизироваться, а их юрисдикции, нередко перекрывавшиеся, могли расширсять или сокращаться. Тем не менее, каждый институт был ориентирован на взаимодействие с определенной социальной или социопрофессиональной группой, профессиональной или территориальной корпорацией. Подобные связи, формировавшиеся иногда в течение столетий, были чрезвычайно устойчивыми. Институты и правовые системы могли вступать в конфликт и стремиться к доминированию; однако ни разу в истории английского права не возникал вопрос о полной унификации или уничтожении многообразия правовых систем.
Таким образом, можно говорить о складывании специфически английского «правового федерализма». Описанная выше ситуация, предполагавшая а) разноуровневость б) автономность в) устойчивость г) ориентированность на конкретные группы и корпорации явственным образом коррелировала с композитарным характером английской монархии.
В разные исторические периоды под скипетром английских королей различными путями были объединены многочисленные композиты, как крупные территориально-политические образования (Ирландия, Уэльс, графства Марки, владения во Франции, острова Пролива, остров Мэн), так и более мелкие автономии различного характера внутри самого английского королевства (палатные герцогства Йорк, Честер и Ланкастер, разнообразные регальные владения и франшизы). В рамках каждого из подобных композитов формировались и развивались собственные правовые традиции, игравшие немалую роль в поддержании локальных идентичностей. Примечательно, что сосуществование в пределах одного королевства (после унии 1603 г. королевств будет уже два – Англия и Шотландия) таких разнородных элементов, нередко воспринимавших друг друга как заклятых врагов, не вызывало принципиальных возражений у современников. Дискуссии возникали тогда, когда необходимо было выявить структурообразующий эелемнт системы или конкретные привилегии. Никогда при этом речь не шла о стирании внутренних границ или унификации локальных обычаев и традиций.
2) Корпоративизим.
Утверждение на английском престоле двух династий – Тюдоров и Стюартов, с разницей в 200 с небольшим лет показало, что описанный выше правовой федерализм, коррелирующий с композитарным принципом, оказался эффективным ресурсом в процессе династического строительства. Постепенное собирание, или «ревокация» Тюдорами утраченных во время кризиса власти прав и привилегий короны стало возможным благодаря активной демонстрации валлийской династии сеньориального, персонального характера королевской власти. Это допускало, а точнее – с необходимостью требовало существования множественности корпораций, с которыми последовательно заключался контракт о делегировании различного рода полномочий, неравных по своему объему. Сеньориальная модель реализовывалась одновременно и как модель патримониальная. Сеньориальный и патримониальный тип власти в равной степени подразумевал, что каждый заключаемый контракт имеет а) персональный б) уникальный характер. На практике это означало активизацию прерогативных институтов, ориентированных на управление специфическими регионами и группами. При Стюартах аналогичные процессы продолжались с учетом новых условий, диктовавшихся унией корон.
Залогом династического строительства, таким образом, было сохранение корпоративного многообразия внутри страны. Для региональных и социопрофессиональных корпораций это означало гарантию традиционных прав и привилегий; для короны же открывало новые возможности в управлении. «Тактические» неудачи во взаимодействии с той или иной региональной или социопрофессиональной корпорацией не вели к кризису администрирования, но могли быть с лихвой компенсированы за счет более эффективного взаимодействия с другими группами и объединениями. При этом на самых различных уровнях наблюдается активный процесс замыкания корпоративных, групповых и социальных границ.
Библиография:
Паламарчук А. А. Цивильное право в раннестюартовской Англии. Институты и идеи. СПб., Алетейя, 2015.
Паламарчук А. А. Цивилисты в раннестюартовской Англии. Юридическая корпорация в поисках национальной идентичности // Вестник Санкт-Петербургского университта. Серия 2. История. Вып. 4. СПб., 2012. С. 60−68.
Cam H. M. Liberties and Communities in Medieval England: Collected Studies in Local Administration and Topography. Cambridge: Cambridge University Press, 1944.
Communities in Early Modern England / Ed. by A. Shepard, Ph. Withington. Manchester: Manchester University Press, 2000.
Davies R. R. Lords and Lordship in the British Isles in the Late Middle Ages. Oxford: Oxford University Press, 2009.
Davies R. R . The British Isles 1200 − 1500: comparisons, contrasts and connections. Edinburgh: John Donald Publishers, 1988.
Harris G. Shaping the Nation: England 1360−1461. Oxford: Oxford University Press. 2006.
Holford M. L., Stringer K. J. Border Liberties and Identities. North-East England, c. 1200 − c. 1400. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010.
Liberties and Identities in the Medieval British Isles / Ed. by M. Prestwich. Wodbridge: The Boydell Press, 2008.
Neville C. J. Violence, Custom and Law: The Anglo-Scottish Border Lands in the Later Middle Ages. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1998.