От nationes Средневековья к нациям Нового времени на Западе и Востоке Европы
6 октября 2015 года в Лаборатории прошла четырнадцатая академическая дискуссия из цикла «Дискуссионное Средневековье».
От nationes Средневековья к нациям Нового времени на Западе и Востоке Европы.
Такой теме была посвящена прошедшая 6 октября 2015 г. четырнадцатая академическая дискуссия из цикла «Дискуссионное Средневековье».
Как и на других встречах такого рода, задача семинара состояла в том, чтобы вынести на обсуждение именно дискуссионные вопросы истории Средневековья и средневековых культур на Востоке и Западе Европы и найти способы «обострения» тематики университетских курсов.
6 октября главной темой двух докладов, основного и «вспомогательного», и последовавших за ними дебатов была проблематика генезиса «модерных» наций в Западной Европе и в России.
Главный доклад сделал А.В. Доронин (ГИИМ) на тему: «Миф модерной нации: приглашение к дискуссии». Вынесенные автором на обсуждение тезисы помещены ниже.
М.В. Дмитриев (МГУ-ВШЭ) сделал сообщение «Дискурсы протонационального самосознания в Московской Руси XV – XVI вв.: отклонения от "нормы"». Резюме этого сообщения также помещено ниже.
Дискуссия была оживленной. Дебаты такого рода предполагается и предлагается продолжить в ходе серии исследовательских семинаров под «патронатом» ЛМИ и ГИИМа. Публикуемые ниже тезисы А.В. Доронина могут послужить превосходным отправным пунктом для таких семинаров.
Андрей Владимирович Доронин
Миф модерной нации: приглашение к дискуссии
Тезисы:
Тезис первый
Термин «нация» восходит к латинскому «nascor – natussum – nasci» («рождаться»). Вплоть до зарождения наций Нового времени nationesследует рассматривать как, по сути, анкетные конструкции.
Тезис второй
Если мы говорим о нациях Нового времени, недопустимо подменять категорию «нация» категориями «этнос», «народ», «народность», «национальность» и др. Все эти категории должны быть убедительно отрефлекcированы как самостоятельные, хотя они сопряжены и зачастую их приходится описывать друг через друга.
«Нации» как социальные институты известны из римской античности на протяжении всей дальнейшей истории Европы.
Категория «нация» меняет в веках свое смысловое наполнение:
- от «наций»-племен (lingua et mores) как единиц строя римских легионов (см. национальные аудиторы);
- к средневековым “nationes” в смысле землячеств (как, например, в Болонском университете, где под немецкой «нацией» понимали не только студентов из собственно немецких земель, но и поляков, чехов, шведов и проч., т.е. представителей земель к северу от Италии, в то время как сама Италия была представлена несколькими нациями; или же в городах средневековой Италии; и т.п.);
- к «нациям» как инструментам описания единого ordo христианства (знаменитые соборы XV в. – Констанц (1414-1418), Павиа/Сиена (1423), Базель (1431-1449)), где (скорее) по квантитативным признакам (+ по 4 сторонам света) были дефинированы основные христианские «нации» (за рамками соборов эти «нации» в смысле автономных автохтонных образований были немыслимы/нежизнеспособны; но импульс к самоидентификации «своего» через «чужое» тогда был дан) (см. кардиналы-протекторы по нациям);
- наконец, к нациям Нового времени как новым идентичностям на принципиально иной основе – на основе добровольной общности, «духовном принципе» (Эрнест Ренан). (В Средние века места нациям как добровольным сообществам нет. Модерная нация (как идея добровольной идентичности) в Средние века иррелевантна).
NB: В эпоху Ренессанса нарождающиеся модерные нации (Nation) сосуществовали с nationes, но они не тождественны друг другу. Притом этнический посыл модерной нации рождается в Средние века – без „ethnie“ (на начальном этапе) не может быть „Nation“.
В романских языках термин «Nation» появляется в XIV в., в немецком и английском – в XV в. Но латинская форма „natio“ остается в употреблении.
(«Новонайденная» гуманистами в XVI в. категория “patria” могла быть прочитана в XVI в. как в духе лояльности по отношению к нарождающейся модерной нации, так и (хронистами какого-нибудь герцогства) – все еще в духе лояльности сюзерену / территориальному государству.)
Тезис третий
Модерные нации – продукт Ренессанса.
Интенция Петрарки маркировать в истории человечества «темные века» (термин «Средние века» (ævum medium) ввел в 1453 г. итальянский гуманист Флавио Бьондо) впервые (!) поделила историю на эпохи «высокая древность» – «темные века» (варварство) – «возрождение древности»; индивидуализировала их. Так нарушилась преемственность общечеловеческой истории от Адама с её евро-, т.е. христиано-центричной парадигмой.
На повестку дня встал вопрос дисконтинуитета общечеловеческой истории (Великое переселение народов нарушило эту преемственность) – варвары не смеют претендовать на наследие античности как общей нормативной ценности; а общей (универсальной) исторической преемственности нет. Но где начала этих «варваров»?
Тезис четвертый
К XV в. в Священной Римской империи оформились разные (конкурирующие) центры: религиозный (понтифик), властный (Габсбурги, немцы), культурный (Парижский университет), исторический (в представлении гуманистов, Рим) и др. Когда итальянцы («прямые потомки римлян») монополизировали высокую античность, «варварам» не оставалось иного, как искать собственные традиции / истоки. Так, мы наблюдаем кризис универсализма, как следствие, переход от иерархического моноцентризма к полицентризму равновеликих (!) субъектов истории, – через дегероизацию Рима и противопоставление «собственных традиций» римско-латинской (вплоть до отказа от нее) и всем чужим эти новые равновеликие субъекты истории (модерные нации) преодолевают комплекс цивилизационной неполноценности.
В программе ренессансного гуманизма заложен пафос его саморазрушения – возрождение классической античности в смысле подражания ей (т.е. нормативной аппликации) сменяется ее инструментализацией, затем отрицанием/преодолением (как «чужой») в интересах конструирования собственной национальной древности и утверждения национальных литературных языков.
Так, ренессансная латынь «парадоксальным образом» стимулировала подъем национальных языков и «вульгарного гуманизма». В.В. Бибихин: «Вернувшись к латыни, Петрарка сделал больше Данте и Боккаччо для перехода от этого универсального языка средневековой Европы к национальным языкам. Восстановленный им до «первоначальной» чистоты язык римской классики сделался… еще более итальянским, чем сам итальянский». Возрождая латынь, Петрарка тем самым «объявлял о ее смерти».
Germania: на рубеже XV-XVI вв. сначала активно переиздают Птолемея и Тацита; затем с целью нормализовать / деварваризировать собственное прошлое отыскивают и публикуют отечественные литературные памятники - Хротсвит из Гандерсхайма (1501), Лигурина (1507) и др.; а вскоре (в XVI в. это уже выраженная, но еще слабая тенденция) пекутся об общенациональном языке немцев и утверждении собственных (общих для всей Germania) культурных традиций. Вектор развития: от антикварного к национально окрашенному гуманизму. Далее национальный язык немцев оформляется, преломившись через Реформацию (Реформация становится гарантом автономии от Рима и национального начала; но тормозит складывание национальной государственности).
Надмирный характер «республики ученых» в XVI в. становится все более мнимым: у Петрарки, Гвиччардини, Макиавелли – «моя Италия», у Цельтиса – «моя Германия» (патриотический проект “Germania illustrata”) и т.д.
Тезис пятый
Едва ли не главный в споре складывающихся модерных наций (рубеж XV-XVI вв.) вопрос о translatio imperii et studii, т.е. о том, кто наследует славе, власти и культуре Рима и принимает на себя бремя забот о будущем христианства. Дискуссия вокруг него провела своего рода демаркационную линию между зарождающимися модерными нациями, как, впрочем, и национальными школами историописания.
Носители римско-латинской традиции, итальянские гуманисты, проникнутые духом исключительности, монополизировали античное наследие и в подавляющем большинстве не принимали идею переноса империи на Каролингов (в Карле Великом и его преемниках на троне они хотели видеть лишь защитников Империи). Петрарка и его последователи выступали за возрождение национальной культуры, настаивая на ее континуитете и противопоставляя (древне)греческой, а уж тем более варварству.
Наследственность династическая (от Каролингов к Капетингам) была главным доводом французских гуманистов в их стремлении утвердить translatio imperii в свою пользу. При этом те, кто признавал приоритет франкского начала в процессе образования французской нации, апеллировали к фигуре Карла Великого; а те, кто рассматривал Галлию исторически как провинцию Римской империи и настаивал на непрерывности романской линии, исходили из простого перемещения административного и культурного центра из Рима в Париж в рамках единого государства. В споре с итальянцами и немцами первые заостряли проблему translatio imperii на Каролингов (и тогда Ренессанс во Франции понимался как гетерогенное явление в смысле возрождения традиций каролингского культурного подъема), вторые - акцентировали внимание на translatio studii под своды Парижского университета (правда, тогда идея renovatio вступала в противоречие с идеей translatio). Так или иначе, (ре)конструируя национальную древность, французские хронисты должны были сделать выбор: какие корни или, скорее, их комбинацию, предпочесть: романские? франкские (= германские, а опосредованно греческие – через франков к Трое)? галльские (кельтские, т.е. автохтонные)?
Патриоты Germania могли противопоставить этим амбициям континуитет исторический: translatio imperii на германскую нацию через Каролингов (а Карл Великий, в их понимании, безусловно, немец), по их мнению, – законное основание для притязаний на особую миссию в рамках христианской эйкумены. Объявляя правление франка Карла Великого началом Возрождения Римской империи, а линию власти вплоть до Оттона I и далее считая непрерывной, немецкие ренессансные авторы предлагали две различные трактовки translatio imperii et studii. Первая, условно «романская», подразумевала санкцию Рима, когда папа делегирует, а римский народ официально признает преемственность полномочий императора-немца. Такой, восходящей к Энею Сильвию Пикколомини, интерпретации придерживались Якоб Вимпфелинг, Себастьян Мюнстер, Иоганн Куспиниан и многие другие немецкие гуманисты. Вторая, условно «автохтонная», объявляла преемственность от греков к германцам в обход понесшего божественную кару Рима и игнорируя папское благословение. Цельтис, Тритемий, Дальберг, Авентин и иже с ними перелицовывали средневековый миф о троянском происхождении франков. Естественно, «автохтонная» версия настаивала на этническом континуитете германцев от древности до настоящего времени и исконном не-варварстве их культуры. В такой редакции исходные установки Энея Сильвио и Джованантонио Кампано органично дополняли друг друга.
Тезис шестой
В Средние века люди готовы были отдать свою жизнь pro domino, pro rege/regno, pro corona, pro patria, наконец, pro pecuniam. Но не pro natione. Последнее – феномен Нового времени. В Средние века мы отмечаем связи христианско-универсальные, монархическо-территориальные, феодально-провинциальные, локальные, сословно-корпоративные, т.е. династические, гентильные, территориальные. Места нациям как добровольным сообществам в них нет. Единое древо спасения рода человеческого статично, закрыто, типизировано.
Nationes в Ср. века многоуровневы, неустойчивы, текучи – княжества могли переходить од одной династии к другой; в разных университетах студенты (а они нередко обучались в нескольких университетах) могли быть приписаны к разным nationes. Если Рудольф Фульдский (IX в.) пишет о “Germaniam incolentes nationes”, то Пикколомини – о “Germanica natio”. “Nationes” Рудольфа Фульдского не тождественны “nationes” Энея Сильвио Пикколомини.
Тезис седьмой
Средние «темные века» становятся в эпоху Ренессанса объектом национализации (нормализации/деварваризации). Через них проходят новые линии (христианской) европейской легитимации: на смену единому древу человечества от Адама (вертикальная модель origo gentis) приходит сад дерев с собственными корнями (горизонтальная модель origo nationis (Х. Мюнклер/Х. Грюнбергер)) – Germania, Gallia, Iberia, Anglia, Sarmatia и др.
Эти новые линии зиждутся на (сконструированной (erfundene / imagined) и не допускающей дисконтинуитета) преемственности – на отождествлении древней и современной традиции: Germania=Deutschland, Sarmatia=Polonia, Gallia=Frankreich, Rom=Italia и др. Так рождается полифония национальных интерпретаций древности, где подлинно «темными веками» становится именно античность.
Древность не некая застывшая материальная или семантическая константа (Й. Хельмрат). Эпоха Ренессанса не просто подражает ей, соотносит себя с ней, но переосмысливает ее, встраивает в актуальный событийный ряд, трансформирует. Таким образом Ренессанс конституирует древность, а через нее – себя как эпоху. Речь о взаимовлиянии / взаимоизменении древнего и современного.
Этнизируя «своё» и маргинализируя «чужое», гуманисты «находят» национальные символы, национальных героев, врагов нации, хранителей нации, национальный язык, национальный характер и др., формируя, таким образом, модерное национальное самосознание.
Тезис восьмой
Своего рода культуртрегерами в этом процессе выступают итальянцы. Эней Сильвий Пикколомини и Джованантонио Кампано, а также Джованни Нанни дали импульс идее “Germania”; Филиппо Буонаккорси (Каллимах) пишет польскую историю (1484) при дворе короля Казимира IV; Антонио Бонфини из Асколи – венгерскую (1488) для венгерского короля Маттиаша Корвина; Паоло Эмилио из Вероны – для французского короля Людовика XII; Луций Мариней Сикулус – для испанского короля Фердинанда Арагонского (1500); Полидор Вергилий из Урбино – для английского короля Генрихе VII (1507); и др.
На раннее Новое время приходится расцвет модерной национальной мифологии (миф – воображаемая реальность).
Тезис девятый
Главной опорой в строительстве национальных мифологий в Европе стали «Древности» псевдо-Бероза / Джованни Нанни. Они «перевернули мир», «пролили свет» на истоки общечеловеческой (!) истории, предложили ей новую, революционную, точку отсчета – от колена Ноева, единственного пережившего всемирный потоп. Историкам эпохи Ренессанса не хватало аутентичных источников, ergo исторических аргументов, чтобы закрыть бреши особенно применительно к периоду между описанным в Ветхом Завете расселением колен Ноевых и известной античным авторам миграцией после падения Трои. Нанни, осознавший суть этого запроса, скоординировал все известные источники, предложив через псевдо-Бероза «выверенную» хронологию и логическую интерпретацию той цепочки звеньев (где точка отсчета – библейские сюжеты), которых так недоставало гуманистам. В частности, составил синоптическое древо народов и систему их соподчинения от начала мира. Нанни распределил ноанидов первого и второго поколения по всему континенту, предложив, таким образом, автохтонную, равную (!) легитимацию практически всем известным народам.
Новая origo-модель– origo nationis – своего рода попытка мирного сосуществования в Европе посредством генеалогического (единственно авторитетного в понимании того времени) дискурса, где все европейские народы родственны и не уступают авторитетом один другому. Она создавала предпосылки для преодоления раскола в Империи. Благодаря ей появлялась возможность синхронизировать историю человечества, примирить ветхозаветную и античную традиции. Она «проясняла» запутанную хаосом их Великого переселения историческую карту. В итоге предложенные псевдо-Берощом (Нанни) генеалогии стали фундаментом, на котором модерные нации впоследствии выстраивали свои конструкции исторической памяти. «Бероз моментально и надолго подобно мутирующему гену внедрился в ДНК европейского историописания. После 1498 г. нельзя использовать ни одного автора без Нанни-теста» (Й. Хельмрат).
Тезис десятый
Общее начало (всемирный потоп и Ной в качестве общего прародителя), родство всех известных в древности народов в корне меняло всю систему координат мировой истории, обесценивало существовавшие до тех пор теории происхождения и расселения племен, коль скоро все ноаниды восходили к одному прародителю и являлись коренными жителями своих земель. Речь уже не шла о едином древе от Адама, а Троя как общепринятая в Средневековье точка отсчета европейской истории теряла свою привлекательность . Как свидетельство древнего (не уступающего римскому), авторитетного статуса она оставалась теперь востребованной, в основном, на уровне генеалогии того или иного правящего дома. Жертвуя славой династии во славу нации (модерной нации), гуманисты отдавали предпочтение автохтонным корням равно «древних» Germania, Iberia, Sarmatia, Anglia и др. Средневековые origo, пониженные в ранге, стали использоваться в новом идейном контексте для принципиально иных конструкций.
Тезис одиннадцатый
Маркировать момент рождения той или иной модерной нации не представляется возможным. Она возникает сначала как идея / миф (воображаемая реальность) общности. Возникает прежде, чем зародится национальное самосознание (термин «национализм» появляется в немецком и французском языках лишь в последние десятилетия XVIII в.). Т.е. этапу гражданской (индустриальной?) нации (а ее отсчет начинают с XIX в.), соответственно ее демифологизации (начало которой, как считает Д. Лангевише, в веке XIX), предшествует этап утверждения мифа модерной нации, т.е. этап ее мифологизации.
В историографии бытует много терминов, пытающихся объяснить начала модерного нациогенеза: гентилизм, протонационализм, преднационализм (Pränationalismus), досовременная нация (nazione premoderna), ранний национализм, «прелюдия национализма», этноцентричный национализм и др. Нередко складывание модерной нации делят на два этапа: культурная/этническая нация и гражданская нация.
Острую полемику вызывает вопрос, кто все же являлся носителем национальной идеи: идет ли речь о нации рыцарской? сословной государственной? дворянской? нации единого народа? имперской? нации интеллектуалов? и др.
Постоянно предметом дискуссии становится вопрос «какие основные признаки конституируют модерную нацию?»: национальная идентичность, лояльность, патриотизм или нац. самосознание? Что ее конституирует – территория, культурные традиции, язык, историческая память и др.? Некой универсальной суммы коррелятов модерной нации нет. Да и типы модерной национальной интеграции различаются.
Квазиобязательной формой существования модерной нации многие современные историки считают национальное государство (эхо «синдрома победителей»). Но этот посыл игнорирует исторический контекст, а с ним сам процесс зарождения модерной нации. Затем модерная нация модифицируется и обогащается новым историческим содержанием.
Тезис двенадцатый
Идея модерной национальной общности рождается в (раннее) Новое время. Но модерная нация / национальная история всегда ретроспективны: ее начало всегда в «сегодня». Историю модерной нации пишут / переписывают из «сегодня», а изменение политического вектора влияет на изменение линии ее исторической легитимации (см., напр., споры о наследии Киевской Руси).
Изучение проблемы модерного нациогенеза возможно в рамках «нормальной истории» (т.е. с опорой на источники), а не – как зачастую это происходит – на путях верификации той или иной социологической модели (Э. Геллнера, А. Смита, Б. Андерсона, Э. Хобсбаума и др.). Последнее часто ведет к подмене смыслов в лексиконе историка (Tyranny of words), когда парадигмы, аутентичные времени зарождения института модерной нации, подменяются современными.
При этом подавляющее большинство авторитетных социологов закладывает в фундамент модерной нации некий общий этнокультурный код:
Примордиализм: прототипы наций изначальны в человеческой истории (существует некий набор культурных маркеров той или иной этнической общности), т.е. речь идет о поиске «подлинного» этнического фундамента.
Карл Дойч утверждает взаимное соответствие и взаимное дополнение структур модерной нации на основе претензии на собственную общую историю (историческая память, символы, привычки, образ мышления нации), т.е. речь идет о внутреннем единстве на основе общего прошлого.
Этницисты: в частности, Энтони Смит среди коррелятов нации выделяет среди прочего различные культурные коды («свои» vs «чужие») + исторически наследуемую (? – А.Д.) общую территорию + общие коллективные чувства + непосредственное членство в этой группе; и подчеркивает, что нациогенез требует этнического основания.
Этносимволизм:общая этническая принадлежность (древняя история + национальное самосознание) + общая экономика; в индустриальную эпоху отдельные этнические сообщества переходят в новую фазу = рождаются национализмы.
Эрнест Геллнер: свободная/добровольная самоидентификация (сопричастность) на основе общего наследия; но только в век национализма, по мнению Геллнера, при совпадении наций с государством национализм порождает нацию, а не наоборот (я утверждаю иное – сначала рождается идея общности / модерной нации, а уж затем национализм). Притом Геллнер категорически настаивает на «связи с прошлым» и «воображаемых корнях» модерной нации. Геллнер: добровольное взаимное признание общности/единства превращает общность в нацию.
Бенедикт Андерсон (+ Эрик Хобсбаум) говорят о мифе нации (imagined community), ибо модерная нация основана на фикции исторической преемственности. Они фаворизируют субъективное начало, заявляя, что речь идет о конструировании нации. Лишь затем государство «втискивает» в массовое сознание (сконструированные, воображаемые, фиктивные) общие ценности и традиции.
Сегодня тон в дискуссии все еще задают модернисты.Они рассматривают нации и национализм как исторические явления эпохи индустриализма. Культурная составляющая объединяет нацию благодаря государству и капитализму (рынок, технологии, как следствие унификация сети коммуникаций и т.п.). Т.е., в их представлении, государство определяет национальную принадлежность.
Но можно ли в принципе говорить об эволюции культурной составляющей модерной нации из Средних веков до эпохи индустриализма, когда она якобы становится определяющим коррелятом нации? Где начала института модерной нации? Когда она таки оформляется? Начинается ли она с государства? Все ли государства Нового времени предполагают наличие в них модерных наций? Все ли типы мировой интеграции должны быть прочтены как модерные национальные?
М.В. Дмитриев (МГУ-ВШЭ): резюме сообщения «Дискурсы протонационального самосознания в Московской Руси XV – XVI вв.: отклонения от ”нормы”».
Речь шла о том, что долгое время, воспитанные советской школой, а потом и университетами, мы веровали, что нации и национализм вырастают из онтологических этнических традиций, создавших некие средневековые «народности», которые составили прочный фундамент для произрастания модерных наций. Потом стали распространяться сомнения в онтологическом характере «этнического» в Средние века и «национального» в Новое время; потом многие узнали о так наз. «конструкционистском» понимании нации («нации создаются национализмами», Г. Кон, Э. Геллнер, Э. Хобсбаум, Ж. Брейи, Б. Андерсон и др.). Однако сегодня, кажется, в наших школьных и университетских программах снова в чести старая квазимарксистская концепция средневековых истоков национальных конструктов Нового времени. Но к какой бы школе мы ни присоединились, вопрос о месте средних веков в генезисе наций остается очень существенным. И вот теперь оказывается, что строго исторический и - особенно! - историко-сравнительный подход к истории именно средневековых дискурсов противоречит утвердившемуся в гуманитарных науках догмату, что понятия «нация», «этнос», «этничность», «национальность», «национализм», «национальное» государство – в том понимании, какое у нас почти безраздельно господствует - адекватны «реальности», с которой, якобы, знакомы медиевисты. Более того, ещё более сомнительным оказывается догмат, будто «этничность» и «национальные» культуры – суть естественные и универсальные формы связей в человеческих сообществах… В выступлении были коротко представлены соответствующие аргументы. В частности, речь шла о том, что представления, будто та или иная монархия в Средние века связана с соответствующей natio, не зарождались самостоятельно и “спонтанно”, как кажется, нигде, кроме Европы (а точнее – нигде, кроме «латинской» части Европы). Эта особенность именно средневекового Запада заявляет о себе и при сравнении византийско-славянских средневековых культур с «латинскими», а потом – и при изучении Московской Руси. Здесь дискурсы, касающиеся этнического и “национального”, формировались и развивались по меньшей мере не так, как аналогичные (но вовсе не тождественные) дискурсы в культуре западного христианства. Соответственно, если сомнения обоснованы, нужно выяснить, почему этнонациональная легитимация политических сообществ родилась именно на христианском Западе, и именно в Средние века…
Вопрос о специфически западноевропейских («латинских») и именно средневековых истоках дискурсов «национального», которые сегодня представляются нам универсально-естественными ( то есть не локальными и уж тем более не узко-локальными) и модерными ( то есть – пост-средневековыми), стал точкой отсчета в международном исследовательском проекте “Confessiones et nationes. Конфессиональные традиции, протонациональные и национальные дискурсы в истории Европы” (Информация – на сайте Центра украинистики и белорусистики МГУ). К его развертыванию подтолкнули изложенные выше сомнения в адекватности господствующих представлений о «национальном» и «этническом», а эти сомнения родились на почве украинистических исследований, при изучении религиозных конфликтов, разразившихся на Украине и Белоруссии в первой половине 17-го века, вслед за заключенной в 1595-1596 гг. Брестской церковной унией. В условиях фактической религиозной войны, выяснилось, что в голове рядового «руського человека» (рутена, русина) этнический (этно-национальный) дискурс вообще не существует, потому что осознанная принадлежность к конфессии и локальной общности была вполне достаточна для самоидентификации. Что же касается не рядовых русинов, а православной «интеллигенции» украинско-белорусских земель, то, как обнаружилось, для большой части даже образованных рутенов дискурс «русского» (рутенского) и православного совершенно неразделимы. Это большинство составляли те, кто спонтанно не признавал этнонациональных маркеров, считая, что «русская вера», то есть православие как таковое, и есть достаточный идентификатор индивида. Правда, и здесь, в этом слое, в меньшинстве, встречались и такие, кто мыслил вполне «по-европейски», то есть в категориях «руськой», польской, «московской» наций, имея в виду под «нацией» сообщество этнокультурного порядка; и те, кто был как бы на перепутье (например, Мелетий Смотрицкий) между двумя дискурсами. Иными словами, ситуация в украинско-белорусской православной культуре первой половины 17-го века показывает, что, во-первых, элиты местного общества могли обходиться без этнических критериев коллективной идентичности (показывая тем самым их не-универсальность); во-вторых, соответственно, православное самосознание здесь не просто не сочетается с этническим, которое отсутствует (и поэтому с ним ничто не может сочетаться), не просто вытесняет его, но и как бы замещает его, занимает ту нишу и выполняет те функции, которые мы обыкновенно приписываем этническим или этно-национальным дискурсам (этот тезис особенно остро противоречит господствующей в нынешней украинской и белорусской историографиях точке зрения на «национальное» в его украинском, белорусском или украинско-белорусском вариантах).
Названные сомнения укрепились при изучении представлений, которые мы видим как «национальные» или «протонациональные» в культуре Московской и Киевской Руси. В Московской Руси, благодаря обилию источников, ситуация выглядит и много более однозначной, чем на Украине, в Белоруссии и в Киевской Руси, и ещё более остро-парадоксальной. Здесь, в Московском царстве, как кажется, вплоть до второй половины (и даже – до конца!) 17-го века концепты «русские люди», Русская земля, «Святая Русь», как это ни странно, чаще всего (как правило) не несли с собой этнических (или этнонациональных) представлений о «русском народе»; заместителем этнического wir Gefühlбыл самодостаточный дискурс «мы – православные», православное wir Gefühl.
В выступлении М.В. Дмитриева этот тезис был проиллюстрирован обращением к памятнику 1620-х годов, «Повести» И.М. Катырева-Ростовского.
В целом, всё сделанное в рамках проекта «Confessiones et nationеs» (в общем контексте того, что нам сегодня известно о протонациональных дискурсах в допетровской Руси) - свидетельствует о поразительной неразвитости этнонациональных представлений в традиционной восточнославянской культуре, особенно - в московской культуре допетровского времени. Это резко отличает русскую культуру от современных ей западных христианских культур. Одновременно становится всё более и более ясно, что есть какая-то связь между конфессиональными факторами и тем, как выстраиваются представления о прото-национальном, национальном и этническим в византийско-православных и западнохристианских культурах. А в связи со всем этим появляются основания предполагать, что и за пределами средневековья, то есть в эпоху «модерна» и «модерности» в обществах, выросших из православно-византийской традиции, в России прежде всего, национальные и националистические дискурсы развивались иначе, чем в обществах Запада.
ПРИГЛАШАЕМ к ДИСКУССИИ! Если Вы хотите внести в неё вклад, пишите М.В. Дмитриеву (dmitrievm300@gmail.com)