Почему нам снова интересно Средневековье
Олег Воскобойников о своей новой книге, христианской цивилизации и моде на медиевистику
В парижском издательстве Vendémiaire вышла книга профессора Школы исторических наук, ординарного профессора НИУ ВШЭ Олега Воскобойникова «Во веки веков. Христианская цивилизация средневекового Запада» (Pour les siècles des siècles. Civilisation chrétienne de l'Occident médiéval). Накануне презентации в Париже исследователь рассказал IQ.HSE о том, почему Средневековье стало мейнстримом и может ли вера быть разумной.
Олег Воскобойников,
профессор Школы исторических наук, ординарный профессор НИУ ВШЭ
Французская книга с русской душой
Что можно нового сказать Франции – стране медиевистики, родине Жака Ле Гоффа, – о средневековой истории и культуре?
Медиевистика на французском языке – действительно одна из самых развитых. Может быть, я и не решился бы никогда писать о Франции на французском языке, но в этом есть своя логика. Я учился в парижской Высшей школе социальных наук, защитил там диссертацию и поэтому считаю, что могу говорить о Средневековье более или менее с французскими исследователями наравне. Мои учителя – известные историки, в том числе Жан-Клод Шмитт, ученик Ле Гоффа и, следовательно, представитель четвертого поколения школы «Анналов». Со многими французскими историками я дружу и сейчас. Мой друг Николя Вейль-Паро, основавший серию медиевистической литературы в парижском издательстве, предложил мне открыть ее обобщающей книгой о средневековой цивилизации. Это сильно переработанная версия моей более ранней книжки «Тысячелетнее царство (300-1300). Очерк христианской культуры Запада».
В книге речь идет и о романском, и о германском мире?
В ней представлена вся средневековая цивилизация с акцентом на Францию, Италию, Германию, которые мне знакомы лучше, чем другие страны. Но нашлось место и Англии, Пиренеям, Византии, даже Руси. Я старался внести компаративный аспект, сравнить Запад и Восток. Я писал по-французски, но не стремился быть французским историком. Скорее, хочется быть чем-то вроде Карамзина или Герцена – чувствовать себя дома в разных странах. Но все же я остаюсь русским историком и написал об этом в предисловии к книге. Поэтому французский читатель без труда найдет чисто русские ассоциации.
Например?
Рассуждая о том, как греко-римская словесность и философия превращаются в христианское мировоззрение, я цитирую стихотворение «Тема» Бориса Пастернака. Для первых отцов церкви языческая философия – это, говоря словами поэта, «домыслы в тупик поставленного грека». Когда я перевожу эту строку на французский язык, сохраняя размер, они мне говорят: «А это что?». Пастернак, отвечаю. Имя знакомое, но не Бодлер и не Верлен. Не менее экзотично для французского уха будет звучать и «Иоанн Дамаскин» (поэма) Алексея К. Толстого. Для французов византийский, православный мир – темный лес. Они католики до мозга костей, хотя и пережили Просвещение, несколько революций, постмодернизм и Мишеля Фуко. Я не католик, но я понимаю их мир. Просто я смотрю на него немного другими, не их глазами.
Примерно так же на французский мир смотрит знаменитый французский писатель Андрей Сергеевич Макин, политический эмигрант родом из Красноярска, выпускник МГУ, автор прекрасного романа о России «Французское завещание». Возможно, инстинктивно и я пытаюсь смотреть на Францию и Запад русскими глазами, а на Россию – французскими.
Средневековый бум
Сам термин «Средневековье» довольно презрителен – это такая межеумочная эпоха между античностью и Ренессансом…
Термин восходит к XV-XVI векам. Используя его, гуманисты хотели подчеркнуть, что они возрождают цивилизацию после тысячелетия «готского» варварства.
Из лекции Олега Воскобойникова: «Гуманисты — от Петрарки до Флавио Бьондо — отделяли себя от предыдущего времени, а Средние века – от античности, которую они пытались возродить. Справедлива периодизация, которая делит Средневековье на раннее и позднее. Ранние Средние века длятся с V века по 1000 год (причем 1000 год — дата довольно условная, не привязанная к конкретному событию). Позднее Средневековье — с XI по XV век. Существует и другой принцип, который делит эпоху на раннее, высокое и позднее Средневековье. Высокое Средневековье — это период примерно с 1000 года до начала XIV века, то есть от Оттона III до Данте. А XIV–XV века, по выражению историка Йохана Хейзинга, — это «осень Средневековья», или позднее Средневековье.
Как построено повествование книги? Вокруг персоналий, проблем?
Повествование построено по проблемному и хронологическому принципам. Мы берем рубеж античности и Средних веков и заканчиваем эпохой Данте. Мне интересно, во что верили люди тех времен, что они думали о человеке, о звездах, о животных, каковы особенности так называемого символического мышления. Книга рассчитана на три уровня прочтения: первый – для ученых-медиевистов, второй – для всех ученых-гуманитариев, третий – для широкой аудитории. На русскую книгу я в свое время получил реакции со всех трех фронтов.
В обыденном сознании Средневековье – это чума, мракобесие, процессы над ведьмами, Столетняя война, алхимия. Однако сейчас Средневековье очень модно. Многие смотрят квазисредневековые сериалы («Игра престолов», «Викинги») и ходят на рыцарские турниры. В Музеях Кремля был ажиотаж вокруг выставки о Людовике Святом, в подготовке которой Вы участвовали. Что мы ищем в той эпохе?
Любая цивилизация устает от самой себя. И наша цивилизация новейшего времени с ее нанотехнологиями и «успешными» войнами в горячих точках немного устала, возможно, напугана. Ей, как всякому страусу, хочется спрятать голову в песок.
Кроме того, есть банальный человеческий интерес. Вопреки словам Пушкина («русский человек ленив и нелюбопытен»), русский человек как раз неисправимо любознателен. Есть нечто особенное, налет космополитизма в этом интересе к западному Средневековью.
Кроме того, мы с вами поколение людей, более или менее повидавших мир. Мы видели эти города, храмы, памятники, мозаики, фрески. Хочется узнать, что это все значит. И медиевистика как наука должна объяснять людям смысл всех этих произведений.
Что касается чумы, то главный всплеск «черной смерти» был в середине XIV века, то есть ближе к концу Средневековья. Столетняя война тоже была в середине XIV века. Охота на ведьм велась, скорее, в эпоху Возрождения. Алхимия больше интересует современных телевизионщиков, чем собственно средневековых людей. Эти стереотипы сами по себе ничего не объясняют.
А успех сериала «Игра престолов» связан с любовью к экзотике, к рыцарям, к страстям, вроде бы похожим на наши, но в сказочной обертке.
У образовательных порталов тоже явный интерес к медиевистике. Кроме того, есть феномен в социальных сетях – паблик «Страдающее Средневековье».
Внимание «Арзамаса», «ПостНауки» и «Magisteria» к медиевистике – это лакмусовая бумажка, сигнал того, что людям это действительно интересно. Я не слыхал о каких-то образовательных ресурсах во Франции, сопоставимых с нашим «Арзамасом» или «ПостНаукой». Возможно, это наше «ноу-хау». Но популяризации исторического знания я учился у тех же «Анналов».
Феномен «Страдающего Средневековья» генетически связан с нами, преподавателями, – этот паблик создали наши ученики. И теперь я нуждаюсь в их поддержке при создании магистерской программы «Медиевистика». Мне кажется, это хороший знак, что мы нужны друг другу.
Душа Средневековья
Какое место в книге уделено религии?
Вся книга о вере. Я предлагал в качестве названия хитрый оксюморон: «Par raison de la foi»», – меня очень привлекает концепция разумной веры. Для меня западный католицизм в пору расцвета – в XII-XIII вв. – это специфический сплав поэзии и прозы, разума и веры. Средневековым людям хотелось верить, но разум периодически подсказывал: материя первична. И они пытались эти вопросы для себя решить.
Казалось бы, и на Востоке, и на Западе верили в Христа и Богоматерь, молились иконам, украшали храмы. Но стоит зайти в храм, постоять на службе, и ты почувствуешь всеми пятью чувствами, что это два разных мира. В целом восточнохристианская вера в своих глубинных измерениях – не такая, как на Западе. Поэтому я могу назвать главу, например, «Бухгалтерия морали» («Du bien et du mal, ou La comptabilité transcendantale»).
Западные люди пытались «просчитать» мораль?
Пытались. Хотя наша современная православная мораль – тоже меркантильная: можно согрешить, главное – покаяться, можно и в конкретной валюте. Но «comptabilité» – это одновременно и бухгалтерия, и рациональность, желание все разложить по полочкам или развесить на ветвях «древа». Для каждой «полочки» – свой круг ада. Вся эта «схоластика», уверяю вас, – предшественница наших нанотехнологий и сверхзвуковых скоростей.
Человек постоянно взвешивал грехи – какой тяжелее?
Ну да, человек жил 50-60 лет на этой земле, и ему хотелось понять, куда он попадет после смерти. Но к тому, что его жизнь не прекращается со смертью, средневековый человек относился более серьезно, чем мы. У него была стихийная система трансцендентных ценностей.
Он что, все время «трансцендировал»?
Да, наедине с собой. А стихийная эта система потому, что она постоянно менялась. Средневековый мир был не догматичнее, чем наш с вами. Внутри христианства, как только копнешь, увидишь столько вариаций, что понимаешь, что средневековый человек был не менее свободен, чем мы.
Профессия святого
Вы пишете в книге о средневековой литературе?
Да, в книге много о словесности. Я старался говорить об известных авторах (Блаженном Августине, Данте, Бернарде Клервоском, Петре Абеляре). Но, наряду с ключевыми фигурами, я рассматривал фигуры второго и даже третьего порядка, анонимные тексты на латыни и некоторых других, новоевропейских языках. Меня часто интересуют вероучительные тексты с иллюстрациями: средневековая книжная миниатюра для меня любимый документ той эпохи.
Жизнь святых – один из главных сюжетов Средневековья. Выясняется, что типы святых бесконечно разнообразны…
История святых – это история людей, которые могли грешить, но потом каялись так, что попали в святые. И это всем нам надежда.
Действительно, святые, при всей схожести их подвигов и житий об этих подвигах, очень разные. Так же как и иконы. В одном зале ты никогда не найдешь двух одинаковых икон, они всегда будут чем-то отличаться. Со святыми столько замечательных историй случалось, что это невозможно не рассказать.
Одновременно святой — «герой нашего времени». Каждая эпоха ставит памятники тем, кого она боготворит. Человек признается святым, потому что активно участвует в этой жизни, помогает слабым, сирым, вдовым, выкупает пленников, кормит хлебом тысячу людей, исцеляет. И одновременно он уходит из этого мира, чтобы молиться за этот мир.
Из лекций Олега Воскобойникова: «Одни святые были великими аскетами, другие — великими организаторами христианской общины, третьи — просветителями. У русских просветители — прежде всего Кирилл и Мефодий, общеславянские святые. Есть князья-просветители – Владимир, княгиня Ольга, первая крестившаяся из наших варягов, пришедших на Русь. <...> Пока христианство было гонимым, именно мученическая кончина давала шанс получить венец на небесах. И когда христианство стало официальной религией и в церквах стали изображать святых, то они часто изображались с пальмовой ветвью или с венками. И венок, и пальмовая ветвь — это еще дохристианские символы победы».
Есть ли у святых своя иерархия? И кто на вершине пирамиды? Фома Аквинский? Блаженный Августин?
Фома – просто представитель определенного тип святого, как бы святого-философа. Фома сделал Аристотеля, верившего в вечность мира, принадлежностью христианской философии, его причисление к лику святых в начале XIV века стало своего рода компромиссом между традиционной христианской системой ценностей и новым рациональным мировоззрением.
Кто вам близок из католических святых? Франциск Ассизский?
Да, Франциск, хотя это и немного банально, и я точно так же люблю русских святых Сергия Радонежского и Савву Сторожевского. Но я ходил по той земле, по которой ходил Франциск, - по Умбрии (Италия). Я бы ввел Франциска Ассизского в русские святцы, ведь католики, если не ошибаюсь, ввели Сергия и Серафима в число блаженных, и мы вполне могли бы ответить взаимностью.
Мне близок и святой Петр Дамиани. Он был очень образованным человеком XI века, при этом сильно критиковал науки. Казалось бы, это мракобесие; но, когда вчитываешься, то понимаешь, что это из любви к знаниям. Он ругал ученых, что называется, конструктивно и уж точно никого не сжигал на костре. Я люблю одновременно и аскета Бернарда Клервоского, и гонимого им Абеляра, «нашкодившего» магистра. Первый – великий святой, второй же – провозвестник современного стиля мышления.
Если честно, я бы в святые вывел Данте. Ни один средневековый человек с таким совершенством не воплотил средневековую картину мира в одном поэтическом произведении. Это же чудо! Но Рим никогда не канонизирует того, кто лучшие свои стихи посвятил не жене, а другой женщине, да еще и поставил под сомнение примат папства. Я имею в виду его трактат «Монархия».
IQ