Доклад Фёдора Успенского на Международном конгрессе «Многоязычие культуры» в Тарту
29 февраля Ф.Б. Успенский выступил с докладом «Франсуа Вийон и Древний Египет» на Международном конгрессе «Многоязычие культуры», посвященном 90-летию выдающегося литературоведа и семиотика Юрия Лотмана.
28 февраля - 2 марта 2012 года в Тарту (Эстония) состоялся Международный конгресс «Многоязычие культуры», посвященный 90-летию выдающегося литературоведа и семиолога Юрия Лотмана (предыдущий Лотмановский конгресс проходил 10 лет назад, в честь 80-летия ученого). На нем выступали представители Тартуско-московской филологической и семиотической школ, коллеги и ученики Ю. М. Лотмана. Конгресс был организован отделением семиотики Института философии и семиотики и кафедрой русской литературы Института германской, романской и славянской филологии философского факультета Тартуского университета при финансовой поддержке университета, городского собрания и городской управы города Тарту и других организаций.
Доклад Ф. Б. Успенского «Франсуа Вийон и Древний Египет» был посвящен разбору различный редакций знаменитого стихотворения Осипа Мандельштама «Чтоб, приятель и ветра и капель…» (http://www.rvb.ru/mandelstam/01text/vol_3/01versus/01versus/3_174.htm ), известного также под рабочим названием «Рельеф из Саккара».
На обсуждение были вынесены следующие тезисы.
Традиционно считается, что Осип Мандельштам создал сперва пространную редакцию стихотворения, состоящую из шести строф, а затем сократил ее, в результате чего появился вариант из двух строф («Украшался отборной собачиной…» http://www.rvb.ru/mandelstam/01text/vol_3/04annex/01versus/3_335.htm ). Докладчик продемонстрировал, что краткий вариант данного стихотворения является не основным, а исходным: поэт расширил краткий вариант с двух строф до шести. В частности, обращение к автографу шестистрофной версии этих стихов (http://www.mandelstam-world.org/viewdocs.php?lan=rus&num=59&archive=2) отчетливо показывает, что первая строфа была приписана позже и нумерация строф была изменена, то есть данное стихотворение не сокращалось, а дополнялось.
Краткий (первоначальный) вариант — отчетливо публицистичен и пронизан политическими аллюзиями на современность, он посвящен описанию советского государственного строя и положения поэта в обществе: Советский Союз сравнивается здесь с Древним Египтом, а автор стихов — с Франсуа Виллоном (Вийоном): подобно Виллону, Мандельштам «плюет на паучьи права». Политический подтекст этих стихов был совершенно очевиден, и не случайно, по свидетельству Н. Я. Мандельштам, они записывались шифром. Древний Египет и готика не противопоставляются здесь одно другому: поэт начинает с характеристики Египта и потом сразу переходит к готике, как если бы речь шла об одной стране.
В окончательной (шестистрофной) редакции политический подтекст исчезает или во всяком случае отодвигается на второй план: политика растворяется в поэзии, пубицистика — в описании... Поэта все больше увлекает как тема Древнего Египта, так и образ Виллона; и та и другая тема получают самостоятельное развитие. Так, слово собачина, например,дает импульс дальнейшему описанию древнеегипетских рельефов и росписей. То, что начиналось как памфлет, где Египет оказывается почти тождественен Советскому Союзу, а внимание автора сосредоточено на столь сухой категории как «государственный строй» (ср. государственный стыд), разворачивается в отдельную строфу, имеющую уже мало отношения к политическим схемам и историческим аналогиям и преследующую свои собственные эстетические задачи.
Чтоб приятель и ветра и капель
Сохранил их песчаник внутри,
Нацарапали множество цапель
И бутылок в бутылках цари.
Вся эта строфа построена на зрительных образах, ассоциирующихся с древнеегипетскими изображениями, древнеегипетской письменностью. «Цари в бутылках» — это, по догадке М.Л. Гаспарова, правители в египетских коронах, своей специфической формой действительно напоминающих бутылку или амфору; имена царей и иероглифические изображения корон помещались, в свою очередь, в картушах, которые сами по себе также напоминают бутылку. Таким образом, в надписи изображения цапель и корон тех царей, которые повелели эту надпись начертать, оказываются заключенными в бутылку (картуш) текста. Вся строфа представляет собой сложно организованное синтаксическое целое с неоднозначными референтными связями, которое может прочитываться одновременно несколькими разными способами; картуши, цари, цапли — все эти перебираемые в строфе зримые элементы египетской письменности подталкивают к восприятию данного фрагмента текста как иконического воплощения иероглифа с запутанной последовательностью отдельных частей и сложными правилами чтения. Иначе говоря, нарочитая сложность, запутанность синтаксического устройства рассматриваемой строфы призвана передать эффект сопротивления языкового материала, возникающий при дешифровке древнего письма.
Столь же самостоятельное развитие получает и тема Виллона, которому посвящена бóльшая часть рассматриваемого стихотворения в его полном, окончательном варианте (четыре строфы из шести). Так, изначальная характеристика Виллона как «ангела ворующего» развивается в его причисление к небесному клиру: он — «разбойник небесного клира», рядом с которым «не зазорно сидеть» вплоть до конца света. Очень вероятно, что здесь обыгрывается ассоциация с евангельским Благоразумным Разбойником, обретшим спасение на кресте (Лк. ХХІІІ, 39–43; ср.: Мф. XXVII, 38, 44; Мк. XV, 27, 32; Ин. ХІX, 18).
В полном варианте на первый план выдвигается другая тема — мнимого и подлинного бессмертия: цари, которые рисуют цапель и наделяют мертвецов всякой всячиной, противопоставляются Виллону, который завоевал себе место на небе, — поэту-небожителю. Стихотворение теряет политическую актуальность и приобретает вневременной смысл: подлинное, незыблемое противопоставляется случайному и эфемерному. При этом то, что рассчитано на будущее — пирамиды, гробницы, надписи царей и т. п., — оказывается незначительным (ср. пустячок пирамид), тогда как такие, казалось бы, мимолетные явления, как пение птиц или «верещанье» поэта получают космические масштабы — они живут, покуда жив мир (и наоборот): монументальное оказывается преходящим, а мимолетное становится вечным. Изобразительно-иконические интенции в окончательном варианте стихотворения явно доминируют над оценочно-идеологическими.
Доклад Ф. Б. Успенского вызвал довольно живое обсуждение, которое пошло, скорее, по пути дополнения представленного материала, нежели по пути его критики. Выступавшие (М. Лотман, Е. Таборисская и др.) предлагали различные автореминисценции и подтексты, уточняющие картину эволюции поэтической мысли Мандельштама («Рейм–Лаон», «Стихи о неизвестном солдате», ранние стихи Осипа Мандельштама). В возникшей дискуссии прозвучали также дополнительные аргументы в пользу того, что Мандельштам, парадоксальным образом, не противопоставляет готику и Египет в данном стихотворении, но говорит об особой миссии поэта при том или ином государственном строе.